Дети Бронштейна
Шрифт:
Отец схватил меня за ворот. Схватил так резко, что одна пуговица полетела на пол, а шов с треском разошелся. Мы долго стояли друг против друга, я выше на голову. Он стиснул зубы, как в судороге. А потом вдруг толкнул меня к стене — и отпустил. Сунул руки глубоко в карманы, словно избегая необдуманных движений. Гордон Кварт наконец убрался — может, просто хотел закрыть дверь в комнату, чтобы я не смотрел.
Я не сомневался, что отец прежде всего спросит, каким образом мне удалось войти в дом, и решил ответить по правде, все равно в таком смятении хорошую
— Давно ты тут стоишь?
— Достаточно давно, — откликнулся я, выпустив в кармане ключ из руки.
— То есть как?
Тогда и я задал вопрос:
— А кто это кричал?
И тут произошло нечто невероятное: отец меня обнял. Не знаю, чем я заслужил такую любовь, но я чувствовал взволнованный стук его сердца. И слышал печальный шепот:
— Ах, Ганс, ах, Ганс…
Что означало: принесла же тебя нелегкая… Отец отпустил меня, а лицо опять сердитое.
— Ты почему не сидишь дома и не занимаешься? — спросил он.
— Потому что я и так все знаю.
Отец скроил гримасу, странно втянув губы и прикрыв глаза, все кивал головой и выглядел таким беспомощным, каким я его сроду не видал. Долго не мог он решиться отвести меня за руку в большую комнату.
Распахнув дверь, он объявил:
— Это мой сын.
Его слова предназначались двум незнакомым дядькам, уставившимся прямо на меня. Один стоял рядом с Квартом у окна — лет не меньше семидесяти, толстый, высокий, голова лысая, если не считать узкого венчика белоснежных волос. Очки сдвинуты на лоб. Другому я бы дал на несколько лет меньше. Это он издавал дурной запах, а его рубашка, когда-то белая, вся измазалась остатками пищи. Он сидел в неудобной позе на железной кровати: ноги ему связали, примотав кожаный ремень к одной из металлических стоек. Руки освободили, но явно лишь на время: наручники с воткнутым ключом висели тут же, на спинке. Кровать не из нашей комнаты, я никогда ее раньше не видел.
Незнакомец у окна обратился к отцу:
— Зачем ты его привел?
— Я его не приводил, — ответил отец.
— Так почему он здесь?
— Вот у него и спроси.
Под кроватью стоял ночной горшок. А на штанах пленника, между ногами, я увидел мокрое пятно и не сумел отвести взгляда. Матрац тоже в темных пятнах — похоже, кровь. Я подумал, что видел отца дома всего час-другой назад и не заметил в нем ничего необычного.
— Мы ждем объяснений, — сказал отец.
Человек на кровати не мог решить, друг я ему или враг, но, кажется, то обстоятельство, что с моим появлением все трое обеспокоились, чуточку его обнадежило. Мы все не отводили глаза друг от друга. И тут меня осенило: про ключ в кармане говорить нельзя.
Кварт заметил отцу:
— Мне он тоже не ответил.
Они, должно быть, так запугали этого человека, что он не решался высвободить ноги из пут, хотя руки у него были свободны. Он обратился ко мне:
— Эти люди меня похитили и теперь пытают.
Кварт, стоя
— Кто пытает?
На мгновение воцарилась тишина, затем отец подошел к кровати, тыльной стороной кисти несколько раз ударил пленника в грудь и строго, будто в последний раз, задал вопрос:
— Мы разве тебя пытаем?
— Нет.
Отец коротко взглянул на меня, увидел мое перепуганное лицо и снова повернулся к человеку на кровати:
— А теперь объясни ему, почему ты здесь.
Тот нехотя выговорил:
— Потому, что я.
В этот миг я понял, в чем дело. Отец, тыкая ему пальцем в грудь на каждом слоге, подсказывал:
— Оттого, что я.
— …был надзирателем, — закончил тот.
— И где именно?
— В Нойенгамме.
— А теперь объясни ему, что такое Нойенгамме.
Я вмешался:
— И так знаю.
— Минуточку, — сказал отцу незнакомый человек у окна. — Выходит, нас теперь четверо?
— Это уж точно, раз он здесь, — сердито буркнул отец.
Ничего особенного не было в лице надзирателя, никакого зверства ни в складках лба, ни в серых глазах без бровей, в кругах под глазами, в щетине, уже начинавшей курчавиться, ни в тонких бледных губах, которые едва открывались, даже когда он говорил.
— Сам вижу, что он здесь, — произнес тот, у окна. — А дальше что?
— У тебя есть предложения? — спросил отец.
Только на фотографиях и в серьезном кино я видел подобных людей, а тут — вот он сидит, самый настоящий, на кровати, но сильного впечатления не производит, даже разочаровывает. Он заговорил:
— Эти господа не желают признавать, что тогда действовало другое право.
Мой отец, погрозив ему пальцем, крикнул:
— В моем присутствии никогда больше не произноси слово «право»!
Не знаю, был ли отец главным в этих переговорах, или так получилось из-за моего присутствия.
— Как он сюда вошел? — спросил незнакомец у моего отца. — У тебя ведь, кажется, один ключ?
— Ты действуешь мне на нервы, — огрызнулся отец. — Хочешь разузнать про него, а обращаешься ко мне.
— Я шел мимо, гулял, а дверь была не заперта, — принялся разъяснять я.
— Дверь — не заперта?
Оба смерили Кварта уничтожающим взглядом, но тот затряс головой:
— Исключено, дверь я закрыл на замок. Я что, не умею двери запирать?
— Как же он тогда вошел? Через дымоход?
— А мне откуда знать?
Во всем этом сумбуре светлой и утешительной была только мысль о Марте. Может, она уже стоит возле домика, нетерпеливо ждет моего знака. Надо скорее к ней, вопрос только, не станут ли мне чинить препятствий. Этот незнакомец, и Кварт, и отец ввязались в предприятие, требующее исключительной осторожности, но не могут же они применить насилие ко мне, сыну Арно.
— Говори правду, мальчик: как ты попал в дом? — произнес Кварт.
— Вы уже слышали.
— Но дверь была заперта. — И Кварт растерянно посмотрел на меня. Затем резко повернулся к отцу и заявил: — Дай-ка я проверю, что у него в карманах.