Дети черного озера

Бьюкенен Кэти Мари

Мать осторожно тянет отца за штанину.

— Сядь, — просит она. — Нет ничего хуже остывшей яичницы.

Отец поднимает перевернутую миску, возвращает ее на стол и садится. Лис куском хлеба про-макивает блюдо из-под яичницы, подбирая каждую крошку.

— Сородич, ведущий дела с римлянами, — безрассудный глупец.

Мать сверлит отца взглядом, и мне до смерти хочется сказать, что Везун не римлянин. Правда, разница невелика, ведь Везун выступает их посредником, а взгляды Лиса непоколебимы, как глыба песчаника.

Отец кивает — неторопливо, уступчиво:

— Мы здесь

мало знаем о римлянах. Они всего раз приходили сюда, когда искали сбежавших из Вирокония узников.

— За тех храбрецов, — говорит Лис, поднимая кружку. — За людей, у которых довольно мужества, чтобы сопротивляться.

Мы повторяем его жест, протянув кружки в сторону высокогорий — давняя традиция солидарности с этими землями, откуда теперь выметены мятежные племена.

— Ты никогда не думал присоединиться к повстанцам? — спрашивает Лис. — Судя по тому, что я слыхал, причин у тебя достаточно.

Но отец не испытывает ненависти к римлянам и не желает мести за погубленную родню, как не желал мстить в те дни, когда еще существовали повстанцы, к которым можно было примкнуть. Он сказал: «Друид погубил мой клан», считая наших верховных жрецов столь же виновными в его утрате, сколь и римлян. Он долго цедит мед, что позволяет ему избежать ответа, который Лису придется не по душе.

Страсть делает друида глухим к молчанию отца, и он продолжает:

— Римляне убили моего отца — это у нас с тобой общее — и весь мой род. — Он глядит на кружку в ладонях. — Мне было семь лет, я умирал от голода, и один друид нашел меня и привез на Священный остров. Он поил меня по капле и жевал для меня мясо, которое я был не в силах разжевать сам. Он привязывал меня к себе, ибо я не мог держаться верхом на лошади. — Глаза его наполняются слезами.

— Он видел твою силу, — говорит отец.

Лис делает большой глоток из кружки, а я вспоминаю себя семилетнюю: беспечную, любимую. Удивительно, что я чувствую жалость к такому жестокому человеку. Друид прочищает горло, вновь обращается к отцу:

— Твой отец присоединился бы к повстанцам, будь у него хоть малейшая возможность.

Сотни раз я слышала рассказы о том, насколько рассудительным был отец моего отца — о верности суждений Старого Кузнеца, его способности предсказывать исход дела. Я гляжу на отца.

По сжатым в тонкую линию губам видно, как он обеспокоен настойчивостью Лиса.

Собравшись с духом, я тихо говорю:

— Отец моего отца видел, как его сородичей разбили за два дня.

Лис поворачивается ко мне, глядит свирепо: девчонка осмелилась подать голос! Я вспоминаю зарезанного щенка. Вспоминаю лезвие, прижатое к моему горлу. Рот друида кривится, но, сочтя, что из-за меня не имеет смысла отвлекаться от насущной темы, он заявляет:

— Римляне еще узнают могущество наших богов.

После этого мы едим в молчании. Сосуд с оливковым маслом стоит на столе, как некий вызов.

Когда Лис наконец встает, мы с матерью одновременно тянемся к сосуду. Я уступаю, и мы переглядываемся, когда она подхватывает его со стола и прячет в складках юбки.

Спустя дюжину вечеров Лис велит мужам деревни собраться у нашего очага. Я разливаю мед, наполняю

кувшины, таскаю дрова из поленницы под карнизом. Матушка, похоже, собирается уйти под предлогом того, что нужно отнести лекарство, и хочет, чтобы я ее сопровождала. Но Лис говорит, что не прочь выпить кружку отвара ромашки, и я ставлю воду на огонь. Без меня мать не уходит и принимается толочь лапчатку, хотя мазей у нас предостаточно.

Отец сидит, постукивая пальцами по бедру, и я думаю о том, что его новая тревога вызвана Лисом. Пока друид рыщет здесь, отцу приходится хранить готовые колышки подальше от его глаз и выкладывать на видное место обухи и ложки. Вчера он пожаловался мне, что Лис крутился возле кузни, поэтому пришлось потратить лучшую часть дня на возню с уже готовым черпаком. За несколько дней до того Лис ранним утром уехал, не сказав куда, и его не было две ночи. Я знаю, что отец постоянно посматривал, не возвращается ли друид, не видны ли клубы пыли из-под копыт его коня. Завидев на дороге пыльное облако, отец погрузил руки в воду, вытащил из ведра с водой дюжину еще не заостренных колышков и засунул в темную дыру между очагом и стеной.

Когда стихает гул мужских голосов, Лис откашливается и встает. Спрятав руки в просторные рукава одеяния, он посолонь расхаживает вокруг очага, и шаг его столь же нетороплив, сколь и речь, с которой он обращается к собравшимся:

— Друзья и сородичи — ибо я всех вас считаю сородичами, — сегодня я буду говорить с вами о серьезных делах. — Он поочередно оглядывает мужей. — Вы на опыте изведали, насколько отличается свобода от рабства, и хотя некоторые из вас, возможно, были некогда обмануты посулами римлян, теперь вам известна правда. Вы поняли, какой огромной ошибкой было позволить римским угнетателям отменить наши старинные обычаи, и вы осознали, насколько лучше бедность без хозяина, нежели богатство под пятой захватчика.

Но разве кто-нибудь из жителей болот изведал эту разницу, осознал великую ошибку? Мы всегда отдавали большую часть зерна Вождю. И здесь, на Черном озере, никто бы и не узнал, что теперь наш Вождь платит десятину римлянам, если бы нам не сказали. Но, похоже, Лиса это совсем не волнует. Видимо, он предпочитает закрывать глаза на любое обстоятельство, которое идет вразрез с его мнением. Мне становится ясно, что он ничего толком не видит и не слышит. В голове у него застряло лишь одно: римляне крадут нашу пшеницу.

Руки друида выныривают из рукавов, он бьет кулаком в ладонь и продолжает:

— Нас лишили собственности. Нас презирают и втаптывают в грязь. Мы пашем землю и пасем скот для римлян, почти все время проводим в трудах. Жизни нет, одна работа. Только благодаря моим собратьям-друидам, изгнанным отсюда на Священный остров, наши традиции все еще живы. Ненасытность римлян зашла слишком далеко.

У Лиса плохо с глазами, если он не видит, как соплеменники касаются губ и земли, закапывают хлеб и мясо для богов, гладят колесо Праотца на гати. Я перевожу взгляд с отца на Охотника, с того на Плотника: интересно, понимают ли они слова друида, как понимаю их я. Их лица бесстрастны: нельзя показать жрецу, что его речи не к месту.