Дети дорог

Самойлова Елена Александровна

Я торопливо отодвинулась от стены, выудила из кармана штанов крохотный свечной огарок, кое-как пристроила его на неровных камнях мостовой и чиркнула прихваченной с кухни спичкой о стену. Ярко-рыжий огонек, возникший в сизом облачке, на миг ослепил привыкшие к темноте глаза и разукрасил переулок причудливо изломанными, пугающими тенями. Что-то противно запищало, отодвигаясь от света подальше во мрак, но я даже не обернулась, чтобы посмотреть, крысу я спугнула или мелкую нечисть.

На обгорелом фитильке от одного лишь касания горящей спички вспыхнуло острое кинжальное пламя, едва заметно трепещущее на белесом, полупрозрачном кончике. Я поднялась с колен, разворачивая стремительно теплеющий в моих руках деревянный посох, шагнула назад и в сторону, начиная первый круг танца.

Тени пляшут вокруг

меня, вместе со мной, ведут хоровод вокруг горящей в ночном мраке свечи. Туман, что клубами стекается в переулок, поначалу свивается в тугие кольца, пытается подобраться ближе к трепещущему огоньку, загасить его, задушить в сырых бесплотных объятиях, но отступает, натолкнувшись на невидимую стену. На краткое мгновение мне кажется, будто из мешанины теней выступает Ровина. Ее черные, как ночь, длинные косы перевиты нитями из серебра, помолодевшее, улыбающееся лицо разукрасила жемчужная паутинка, а белое платье сверкает, как речная гладь в полнолуние. Теплая рука лирхи касается моего плеча, чуть разворачивает, не давая мне сбиться с шага, ведет за собой, помогая вспомнить уже подзабытые и толком не отрепетированные движения. Резкий поворот, пламя свечи размывается, чертит в воздухе яркую линию. Посох тяжелеет, будто налившись свинцом, и утыкается нижним концом меж булыжников мостовой. Косая полоска тени, легшей на камни, внезапно светлеет, становится цвета лунного серебра, зыбкой дорожки на воде, уходящей к горизонту, и одновременно с этим посох начинает дрожать и вырываться из рук, будто живой. Вот она, колдовская серебряная лента, дорога берегинь, позволяющая за семь шагов одолеть расстояние от моря до моря, от северных лесов до южных степей и от одного человека к другому, как бы далеко они ни находились. Теплая ладонь Ровины легонько подталкивает меня меж лопаток в сторону перехода, ласково скользит по затылку и исчезает, развеявшись с холодным весенним ветром.

«Иди, Аийша. Не бойся…»

Уже не боюсь. Я ступила на узкую ленту, ощущая, как с каждым шагом посох дрожит все сильнее и сильнее во взмокшей ладони, как пытается вырваться, оставив меня посреди белесого тумана, вьющегося вокруг злым чудовищем, подобным тому, что прижилось под Загрядой.

Еще шаг вперед — и из тумана донесся тихий звенящий шепот, то разбивающийся на тысячу голосов, то сливающийся в неразборчивый гул. Посох дернулся, будто норовистая лошадка под неопытным наездником, качнулось сияющее зеленой звездой оголовье, отгоняя призраков и позволяя увидеть еще три локтя сверкающей ленты, выступившей из сумерек и тумана. Я сжала пальцы крепче на теплом, почти горячем дереве и ускорила шаг.

Так вот почему, раскрывая переход, лирха идет последней: ее посох, средоточие ее силы, служит якорем, оберегом, не дающим человеку затеряться посреди пугающе-прекрасного и чуждого царства берегинь. Пока лирха удерживает посох, колдовская тень от него ровно ложится на землю, дорога безопасна и легка и одолеть семь шагов по ней может даже ребенок. Но стоит посоху оторваться от земли, как пропадает связь между миром живых и призрачным царством, серебряная лента тускнеет, становится зыбкой, неявной и едва виднеется сквозь густую туманную пелену, и пройти по ней может только «зрячая». Лирха.

Или шасса, невесть как угодившая на дорогу берегинь…

Седьмой шаг привел меня в плохо освещенную комнатку с низким потолком, где пахло ржавым железом, подгнившим деревом и крысами. Я потерла глаза, привыкая к тусклому свету фонаря, висевшего на крюке в углу, оглянулась — и сердце болезненно сжалось, захолонуло, а левая рука онемела и разжалась, роняя посох на пол.

Я увидела стол, на котором грудой покореженного железа, обвитой цепями, лежал Искра.

Мой приглушенный вскрик стража, если таковая была, попросту не услышала — так громко грянул где-то поблизости гром, от которого задрожал пол, а эхо заметалось под низким потолком, как согнанная с насеста летучая мышь. Низко загудел тревожный гонг, послышался топот десятков ног, обутых в крепкие солдатские сапоги с подбитыми железом каблуками, неразборчивые отрывистые команды, выкрикиваемые хорошо натренированным голосом. Волна переполоха докатилась до подвальных помещений, заставляя замереть от ужаса, — а вдруг заглянут, чтобы проверить пленника, и пронеслась мимо,

затихая вдали. Я кое-как поднялась с ледяного пола, на котором сжалась, как мышь под веником, едва дыша, и на нетвердых ногах подошла к столу, к которому был прикован харлекин.

К моему сожалению, тусклого света оказалось достаточно, чтобы увидеть подробности, которых хотелось бы не замечать. Искру не просто обернули поперек туловища прочной железной цепью, сковав концы новехоньким, блестящим от смазки замком. С него кое-где содрали броню и вбили тяжелые длинные клинья с плоскими шляпками, пригвоздив харлекина к пыточному столу. Маска, в которую превращалось лицо, искорежена, под нижнюю челюсть вбиты прочные скобы, не позволявшие раскрыть рот, шею туго перетягивал ошейник-змейка, весь исписанный непонятными закорючками, едва заметно светившимися в темноте. Грудные пластины разворочены, острые, будто надорванные края загнуты наружу, но панцирь в центре грудины не тронут. Значит, еще не все потеряно.

Я невольно рассмеялась, тихо-тихо, почти шепотом. Горько, потому что одновременно с первым смешком по щекам потекли злые горячие слезы.

— И они еще смеют называть нас нелюдью! Они… смеют…

Подвальный мрак поплыл перед моими глазами, сменившись расцвеченной всеми цветами радуги картиной. Искра едва-едва светился призрачным, почти бесцветным красноватым контуром с редкими проблесками золота, зато ошейник, плотным кольцом охвативший его горло, полыхал яркой синевой так, что глазам становилось больно, и от этой синевы по всему телу харлекина тонкими корешками-щупальцами расползалась блокирующая магия, не дающая ни шевельнуться, ни вздохнуть.

— Ты ведь все равно не сумел бы преодолеть эти путы, — тихонько шепнула я, скользя кончиками пальцев по поверхности ошейника в поисках застежки и морщась от колючей боли, ледяными иглами впивающейся под ногти. — Зачем же еще и к столу прибивать?..

Ладони резануло стылым холодом, будто бритвой, когда под пальцами оказался узорчатый бугорок с небольшой выемкой в центре. Я завозилась, пытаясь расстегнуть неподатливое украшение, когда где-то снаружи один за другим раздались еще два громких хлопка, острая боль прострелила правую руку до самого плеча, отдавая в затылок, а ошейник наконец-то расстегнулся, соскальзывая на пол мертвой железной змеей. Харлекин вздрогнул всем телом, могучая грудь с шумом приподнялась, натянув цепи, и медленно опустилась. Алые сполохи стали медленно заполнять зыбкий, едва заметный контур — так разгорается пожар от небрежно рассыпанных по полу угольев. Сначала темно-красные с черными прожилками угли становятся ярче, рыжеют, прорастают золотистыми искорками, а потом от них во все стороны начинает расползаться пламя, которое, если не затоптать сразу, всего через несколько минут взметнется жаркими лепестками высотой по колено, а потом и по пояс.

Выживет. Точно выживет…

Что-то гулко бухнуло в массивную деревянную дверь, отделявшую комнату от коридора, и этот звук будто бы разбудил меня, выдернул из вязкого болота отрешенности. Я хлопнула себя по кошелю, что висел на поясе, выудила оттуда бутылочку из мутноватого стекла с настоем разрыв-травы, зубами выдернула пробку и вытряхнула добрую половину плещущегося на дне зеленоватого «меда» на массивный замок, скреплявший цепи.

Мгновение ничего не происходило, а потом замок полыхнул ослепительно-белым пламенем и с грохотом разлетелся в клочья. Я едва успела спрятаться под стол, когда по каменному полу застучали оплавленные по краям кусочки металла, а потом дверь в комнату распахнулась и во встрепанном, перемазанном сажей мужике я с трудом признала довольно улыбающегося конокрада. Ромалиец захлопнул за собой дверь, сунул под нее выуженный из кармана деревянный клин, пару раз пнул по нему мыском сапога, забивая покрепче, и направился ко мне.

— Долго возишься, Мийка. — Конокрад ловко вытащил меня из-под стола и принялся снимать распавшуюся надвое цепь, обернутую вокруг харлекина. — Я следопытам местным уже и нужник разворотить успел, и ставни на кухне разнести, а ты никак парня своего с пыточного стола снять не можешь. Приколотили его, конечно, на совесть, но ты учти — времени у нас немного, а клин под дверью этих бравых молодцев надолго не задержит. И глазками своими золотыми не свети лишний раз, нам сейчас лирха нужна, а не шасса.