Дети Есенина. А разве они были?
Шрифт:
Но пора, пора в Москву! К тому же новую квартиру нужно было приводить в порядок, как следует обживать. В 1928-м они переехали в первый в столице кооперативный «Дом актеров» в Брюсовском переулке. Малолетним новоселам – Танечке и Косте – всезнающий Мейер объяснил, что к названию переулка поэт Валерий Яковлевич Брюсов, увы, не имеет никакого отношения. Имя свое эта улочка, соединяющая Большую Никитскую и Тверскую, получила в честь сподвижника Петра I, генерал-фельдмаршала Брюса.
По особому разрешению городских властей две соседние квартиры удалось соединить в одну, и теперь в распоряжении семейства Мейерхольд-Райх получилось вполне приличное жилище. Итак, кабинет
Особенностью квартиры Мейерхольд-Райх были… пустые рамы, сложенные в передней. В комиссионном магазине супруги по случаю купили несколько массивных лепных позолоченных рам – просто так, понравились. А что делать с ними, не придумали. Любопытствующим в шутку говорили, что достойные картины для этих великолепных рам еще не написаны.
«Райх была чрезвычайно интересной и обаятельной женщиной, – восхищался актрисой музыкант Юрий Елагин, знаток театральной Москвы тех лет. – Всегда была окружена большим кругом поклонников, многие из которых демонстрировали ей свои пылкие чувства в весьма откровенной форме. Райх любила веселую и блестящую жизнь, любила вечеринки с танцами и рестораны с цыганами, ночные балы в московских театрах и банкеты в наркоматах. Любила туалеты из Парижа, Вены и Варшавы, котиковые и каракулевые шубы, французские духи (стоившие тогда в Москве по 200 рублей за маленький флакон), пудру Коти и шелковые чулки… и любила поклонников. Нет никаких оснований утверждать, что она была верной женой Мейерхольду, – скорее, есть данные думать совершенно противоположное».
Однажды вся труппа стала невольным свидетелем того, как во время репетиции «Бани» Райх начала слегка флиртовать с Маяковским – ей, по всей вероятности, льстило, что знаменитый поэт не сводит с нее глаз. И когда Маяковский отправился покурить, а Зинаида Николаевна последовала за ним в фойе, Мейерхольд тотчас объявил перерыв, хотя репетиция едва успела начаться, и немедленно к ним присоединился.
Того же Сергея Мартинсона при поступлении в театр доброхоты поспешили предупредить, чтобы молодой актер ни в коем случае не вздумал в перерывах между репетициями болтать с Райх: «Мейерхольд – патологический ревнивец, и расположение Райх может стоить мне работы в театре. Очень скоро я понял, что дело обстояло именно так, и старался ничем не навлечь на себя напрасные подозрения».
Дети не раз наблюдали, как мама, возвратившись домой после очередной репетиции, прямо в передней, еще не освободившись от верхней одежды, вздымала руки к небу и совершенно искренне, еще возбужденная, не остывшая от творческой схватки с режиссером, восклицала:
– Мейерхольд – бог!
И через пять минут нещадно ругала «бога»: «Всеволод, тысячу раз я тебе говорила, не бросай домашние тапочки где попало!» А потом, блаженно потянувшись в кресле, мечтательно говорила домашним: «А как он сегодня орал на меня в театре…»
«Сколько я ни повидал на своем веку обожаний, но в любви Мейерхольда к Райх было нечто непостижимое, – говорил
«Маниакальная подозрительность» мастера все-таки имела под собой реальные основания. Нападки на театр усиливались, критики обвинили Мейерхольда в чрезмерном эстетстве, формализме, с легкой руки одного из ведущих критиков в печати уже утверждался смертоубийственный ярлык «мейерхольдовщина».
Наперекор обстоятельствам Мейерхольд в 1934 году неожиданно решил поставить на сцене «Даму с камелиями» по роману Дюма-сына. Мелодраму из французской буржуазной жизни он превращал в высокую трагедию, но история трагической любви Маргарет Готье и Армана Люваля, по мнению «друзей» театра, была внесоциальна и потому чужда советскому искусству.
На одно из представлений пришел Сталин. Он недовольно крутил свой ус и, не дождавшись конца спектакля, покинул ложу. Но после, правда, заметил, что товарищ Мейерхольд «связан с нашей советской общественностью и, конечно, не может быть причислен в разряду «чужих». Хотя эти слова оказались фальшивой индульгенцией. Вскоре художественного руководителя грубо отстранили от руководства строительством нового здания театра, всячески поизмывавшись над его проектами.
В те мрачные времена на Зинаиду Николаевну начала накатывать волна тревоги, вспоминала Татьяна. Мама погружалась в безотчетные страхи, но пустить в себя мысль, что все идет «сверху», было свыше ее сил, и она пыталась убеждать себя и отчима в мысли, что театр становится жертвой вражеской диверсии.
В первых числах мая 1936 года всем семейством они уехали в Ленинград. Но смена обстановки не помогла, а лишь усугубила душевное состояние Зинаиды Николаевны. И началось! Больная билась в непрекращающейся истерике, кричала, что пища отравлена, запрещала близким стоять против окна, опасаясь выстрела; ночью вскакивала с воплем «Сейчас будет взрыв!»; полуодетая, с нечеловеческой силой рвалась на улицу. Когда очередная попытка вырваться на волю не удалась, она, исхитрившись, бросилась к окну, распахнула его настежь, вскочила на подоконник и оттуда закричала дежурному милиционеру о том, как она любит советскую власть…
Зинаида Николаевна не подпускала к себе детей и мужа, говорила, что знать их не знает, и пусть все они убираются, проваливают к чертям собачьим! Во время одного из особо сильных припадков Мейерхольд был вынужден привязать жену веревками к кровати. При этом мнительный, ранимый, загнанный в угол старый человек трогательно, как нянька, ухаживал за больной, кормил с ложечки, умывал, ласково разговаривал, держа за руку, пока она не засыпала.
Она кричала три ночи подряд. Врачи находились в растерянности, настаивали на немедленной госпитализации и отказывались делать какие-либо обнадеживающие прогнозы, а он – быть может, уже ни во что не веря – вновь и вновь приносил ей питье и обтирал ее лоб влажным полотенцем.
Но чудеса все же происходят. В один из вечеров прикорнувшего в соседней комнате Мейерхольда разбудило невнятное бормотание; он осторожно, на цыпочках вошел в спальню к жене и увидел, как она, приподнявшись на постели, с ненавистью разглядывает свои руки и вполголоса повторяет:
– Какая грязь… Какая грязь… Какая грязь…
Он принес теплой воды, заговорил с ней – и понял: кризис миновал, к Зинаиде начал возвращаться рассудок. Домой Зинаида Николаевна вернулась тихая, смирная и совершенно безвольная.