Дети Гамельна
Шрифт:
– Так!
– получилось неожиданно четко, словно и не болела грудь эхом сломанных и чудесным образом вновь сращенных ребер, перекрывая дыхание.
– Только знай, Охотница! Я не убивал Старых без нужды. И всегда первыми начинали они.
– Ты храбрый...
– голос девушки стал тише, она смотрела на сержанта с интересом, склонив голову набок, черный локон стелился по белой щеке.
– Храбрый, но глупый. Смотри, не влюбись. Плохо кончится.
– Обратишь меня оленем и порвут твои псы?
– усмешка получилась такая, как надо. В меру злая, в меру добрая.
– Может быть, ты все-таки
– Но я не превращала Актеона [12] в оленя, это сказки. На самом деле он предпочел смерть нелюбви. А еще - мы пришли.
Сержант где стоял, там и сел, почти рухнул в снег. Сверху на него смотрели желтые глаза Хорта, и Мирослав готов был поклясться, что в желтоватых глазах читался почти человеческий сарказм. Дескать, какой же из тебя боец, коли на ногах не стоишь? С третьей попытки сержанту удалось встать. Раны затянулись, исцеленные чудесными псами, но сил у человека от этого не прибавилось. Он шагнул к дому, высокому, черному, притаившемуся в густой и мрачной чащобе.
12
Актеон - персонаж древнегреческой мифологии. Однажды он случайно подсмотрел, как Артемида купалась со своими нимфами в реке. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя и затравила собаками.
Внутри было тепло. Настолько, что захотелось даже содрать мигом пропотевшие остатки куртки. Еще помечтал, как бы сапоги сдернуть, но обувь сержант сейчас снимать не рискнул бы ни за какие деньги. Неделя в седле, двое суток на ногах, кровь, затекшая в обувку... Надо будет отогреться малость и выбежать наружу, скинуть сапоги да хорошенько растереть ноги снегом. Он не хуже мыла оттирает грязь со шкуры.
Присел скромненько, на скамейку, к стене прислонился. Хорошая такая стена. Вроде как каменная на вид, однако теплая, словно бы даже и деревянная. Прислонился, начал стягивать куртку. Машинально приготовился завыть, когда пойдет отрываться от ран свежезапекшаяся кровь... Конечно, не дождался.
Хозяйка все поняла верно. Или не поняла. По ее взгляду прочесть что-то было невозможно в принципе. Легкая безразличная улыбка сопровождала каждое сержантово движение. Наконец он не выдержал.
– Ты так и собираешься постоянно следить?
– Ты против?
– удивилась девушка.
– Или я должна вынести тебе на расписном полотенце обгорелый хлеб и латунную солонку?
– Нет, - тут же смутился Мирослав.
– Я, конечно, понимаю, что я тут гость...
– Не просто гость, а гость непрошеный, - уточнила она.
Яркими брызгами красок мелькнул полог юбки. Откуда юбка, ведь мгновение назад Мирослав готов был поклясться, что хозяйка дома так и не сняла плащ? Чудеса... Длинная, цыганская, разноцветная юбка. Прям как на ярмарке. И блестит, переливается, словно золотые полосы вшиты...
– Ну так свистни своим песикам, да нехай башку отгрызут, - сержант уголком сознания понимал, что его понесло, но некстати сказались усталость, память о страшных ранах и неопределенность положения - то ли пригреют, то ли псам скормят.
–
– У тебя в роду не было славной рыбки ерша?
– задумчиво промолвила Хозяйка.
– Или ежика?
– В роду не было, вот брюхо ими набивал не раз, - от мирного тона Хозяйки Мирослав даже немного растерялся, дурной запал исчез, как не бывало.
– Извини...
– проговорил сержант, вытирая лицо ладонью, жест оказался таким простецким и некуртуазным, что сержант окончательно смутился и покраснел, как буряк.
– Вот и подхватил от ершей да ежей дурную привычку бросаться в бой, не подумав о последствиях. Вы, мужчины, все такие...
– сказала девушка и тут же, без перехода почти приказала:
– Держи.
В руках Мирослава неожиданно оказался кубок. Старинная итальянская работа, на удивление тяжелый. Золото? Ну, всяко не латунь... В кубке плещется черная жидкость. Не просто плещется, а вздымает крошечные волны, тяжелые и молчаливые, как волны Немецкого Моря.
Странный сосуд, странный напиток
– Пей.
Приказы, отданные таким тоном, лучше выполнять сразу. Не задумываясь. Иначе придется идти на что более паскудное...
Жидкость оказалась не такой уж и противной на вкус. Определенно не вино, но что-то крепкое, с легким оттенком пережженного сахара, можжевельника и едва ощутимой теплотой парного молока.
Сержант допил. Хозяйка молча забрала кубок и кивнула — вставай, мол, засиделся. Мирослав встал, отряхнул со штанины налипший лесной мусор...
И в глаза прыгнула привычная уже пестрота юбки, змеей обвившейся вокруг стройных ног. Прыгнула, запорошила переливом, заманила в ловушку без выхода... Красный - зеленый, золотой - серебряный... А потом юбка полетела куда-то в сторону, туда, где уже валялся плащ, раскинувшийся на дощатом полу.
К юбке и плащу полетели остальные вещи. Да и не так их много оставалось. И красный шелк терялся на фоне засохшей крови. И черный бархат тускнел рядом с крошками еще не оттаявшей земли.
– Я... грязный...
– пробормотал Мирослав, панически поджимая ноги в отсыревших тяжелых сапогах, как дите малое. Одна лишь мысль, что он, пропотевший, не мывшийся толком с пару недель, в одеждах, пропитанных своей и оборотнической кровью, окажется рядом с этой божественной красотой, приводила в ужас.
– Правда?
– Хозяйка насмешливо изогнула бровь, тонкую и в то же время густую, как мех сибирского соболя.
– О, черти полосатые, - потрясенно вымолвил сержант, ощупывая себя неверными руками.
На душе, доселе смурной и невеселой, как-то сразу потеплело. Не может быть злым, недобрым колдовство, что делает грязных людей - чистыми, словно только из доброй, хорошо пропаренной бани выскочил.
А девушка подошла почти вплотную, смотрела молча, смешливо и в то же время испытующе, с вызовом. Дескать, не испугаешься?
И Мирослав не испугался.
А слова были потом. Много слов. Длинных и коротких, злых и добрых... Не было только равнодушных и безразличных. Не бывает таких на исповеди, а что есть любовь, как не исповедь, полное раскрытие души перед любимым? Даже если этот любимый – не человек.