Дети грозы. Книга 2. Ее высочество Аномалия
Шрифт:
– Добром и светлом? Ах вот оно что… – Дайм понимающе кивнул и выдернул наконец вилку, но гоблина не отпустил, удерживая его уже чистыми потоками силы. – Высунешься или вякнешь, будет тебе светлый хозяин. Светлее некуда.
– Добрее некуда, – почти неслышно добавил Бастерхази, с неподдельным интересом наблюдая сцену дрессировки нежити.
Впрочем, точно классифицировать тварь Дайм бы не взялся, по теоретической некромантии у него никогда не было высшего бала. Но какая разница, как называется тварь, если Дайм точно знает, как именно
– Пусти-пусти, Тюф хороший, Тюф умный! Тюф больше не будет! – заискивающе проскрипел гоблин.
– Брысь, – велел Дайм.
Бастерхази присвистнул, провожая взглядом исчезающую в стене тварь, и поднял бокал с кардалонским.
– Браво, мой светлый шер. Еще полчаса общения с тобой, и Тюф так поумнеет, что напишет диссертацию.
– Надо же, ты не предложил мне пойти выступать в уличный балаган, мой темный шер. – Дайм тоже отсалютовал Бастерхази полным бокалом.
– Упс. Я не успел. Но ты можешь показывать фокусы здесь. Мне очень нравится.
Бастерхази осиял его улыбкой – странной, одновременно насмешливой, вопросительной и восхищенной, и еще что-то было в ней непонятное, но такое щекотное… теплое… манящее…
– Благодарю. – Дайм поклонился, с трудом заставив себя отвести взгляд от Бастерхази. – Мне не встречалось настолько впечатлительной публики. Я еще умею доставать ширхаба из шляпы. Хочешь? Для тебя, мой темный шер, любой каприз.
– Любой каприз… Мне нравится, как это звучит, мой светлый шер.
Разумеется, не смотреть на него у Дайма не вышло. В конце концов, это невежливо – не смотреть. И не хочется. Хиссов сын слишком хорош – именно такой, домашний и расслабленный, совершенно не опасный.
– Твое здоровье, мой темный шер.
Дайм отпил из бокала, глядя Бастерхази в глаза и видя в них отражение собственной потребности – в доверии, понимании. Дружбе. И, чего уж лукавить, в той шальной, пьяной и животворящей силе, что словно льется с неба, стоит им оказаться рядом.
Бастерхази последовал его примеру, а Дайм, как завороженный, смотрел на бурлящую, пронизанную алыми и фиолетовыми жилами тьму – ласковую, игривую, ручную тьму. Надо лишь протянуть руку и взять.
– Я не хочу ширхаба из шляпы. Я хочу свет, – словно эхом его собственных мыслей сказал Бастерхази.
И, наплевав на все инструкции, правила и здравый смысл, Дайм позволил своим щитам упасть, потянулся к Бастерхази – даром, всей сутью, раскрылся сам, впуская в себя такую прекрасную, такую манящую тьму…
На миг показалось, что его пронзило тысячей игл, острых и раскаленных. Но в следующий миг на смену боли пришла чистая, сладкая волна силы, затопила его целиком, расплавила последние мысли – и Дайм стал невесомым, прозрачным, словно сосуд для темного пламени. Нет, не только темного. Он стал сосудом для тьмы и света, света и тьмы, вместе, одним целым… и за его спиной распахнулись драконьи крылья, подняли их обоих, Дайма и Бастерхази, куда-то… куда-то… где Дайм бы хотел остаться
Вместе.
Это был не оргазм, нет. Это было что-то совсем другое, большее, не вмещающееся в обычного человека. Оно выплеснулось вовне, снесло все сомнения и преграды, разлилось, затопило бесконечным счастьем и свободой… и схлынуло, оставив его маленьким и растерянным. Он не сразу понял, что Роне обнимает его, прижимаясь щекой к его щеке – почему-то мокрой, – и что-то шепчет. Кажется, какое-то имя… его собственное имя. Оно казалось шумом волн, шелестом ветра и шорохом песчаной осыпи. Оно не имело смысла. Но имели смысл прикосновения – дыхания, ладоней и тьмы, такой родной, необходимой, правильной тьмы. Той тьмы, что другая сторона его собственного света.
И Дайм послушался ее. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил отвести себя вверх по лестнице – наверное, в спальню.
Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но…
– …видеть тебя в моем доме, – рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. – Мой светлый шер, – шептала тьма, – останься со мной…
Да, теперь он понимал – и это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.
– Да, – у него даже получилось сказать вслух это и что-то еще, наверняка очень важное, только он пока не совсем понимал, что именно, – мой темный шер.
Тьма засияла – золотом и кармином, счастьем и доверием, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимое – ему, им обоим, свету и тьме.
– Шуалейда, – сказал он, счастливый этим знанием.
– Да, – кивнула тьма, не переставая сиять. – Я знал, ты поймешь. Дайм, мой свет.
– Я останусь… – Ему показалось, что тут тоже нужно имя, еще одно, и он даже вспомнил его: – Роне.
Роне. Красивое имя для тьмы и пламени.
Роне и Шуалейда. Шуалейда и Роне. Прекрасно звучит. Почти как счастье и свобода.
– Завтра, мой свет, – шепнула тьма, коснулась дыханием его глаз, и глаза закрылись. – Помни об этом завтра.
Глава 7
От рассвета до заката
23 день холодных вод, Риль Суардис
Дамиен шер Дюбрайн
О важном деле Дайм вспомнил лишь к концу завтрака. Неторопливого, почти домашнего завтрака на плоской крыше башни Рассвета. К завтраку, кроме шамьета и разнообразных вкусностей с королевской кухни полагался роскошный вид на Королевский парк, разноцветные городские крыши и бескрайнюю синюю гладь Вали-Эр с белоснежными лепестками парусов.
Корабли и напомнили Дайму о подарке от Ястребенка, позабытом во внутреннем кармане камзола.