Дети, играющие в прятки на траве

Силецкий Александр Валентинович

— Вон как вы рассуждаете… Занятно, ничего не скажешь. Может, вы еще заявите, что мы со временем возьмемся поклоняться вам как божествам? — ненатурально рассмеялся Джофаддей.

— А тут уж все от вас зависит. Все! — парировал надменно доктор Грах. — Богов на свете нет, религия — абсурд, но это — мое мнение. Обычно люди склонны полагать иначе. Даже сущее безверие они готовы обставлять со всевозможными обрядами. И в этом смысле власть и то, что мы привыкли называть религией, — едины. То и то покоится на ритуале, то и то нуждается в догматах и творит их постоянно. Вся религия без власти — невозможна; без религии — пусть облеченной в формы всяческих идеологий — власть не продержалась бы и дня. Одно другое подпирает, обнимает — связь тут, если без самообмана, генетическая. Потому борьба науки и религии — бесплодна и бесцельна. Ведь у них у каждой свойкруг интересов, свой инструментарий и свои задачи, не способные взаимопересечься. И хотя благодаря науке люди точно будут знать,что бога — нет, религия у них останется. По правде, для любой религии — и церкви в роли утвердителя ее в миру — не так уж важно, существует ли на самом деле бог. Храм — вот основа. Он необходим для производства ширпотребной веры, для которой главное — обряд. Не более того. В действительности бог там и ненужен — в том буквальном смысле, как это обычно понимают. Нужен мироустроитель.Ежели наука силится постигнуть, как устроен мир, то всякая религия стремится получить ответ на в принципе

иной вопрос: зачемустроен так, какая цельу мироздания? Наука на вопрос «зачем?» вам не ответит никогда — это вне сферы ее интересов и возможностей. И точно так же вопрос «как?» религию ничуть не занимает. Но, заметьте, чтобы получить какой ни есть ответ, в обоих случаях не нужно прибегать к фигуре бога. Даже в качестве простого допущения. Религия, как и наука, в сущности — безбожна. И вот только здесь они смыкаются, и то — условно… Бог — достаточно удобный и надежный инструмент, и только. Да, в какие-то эпохи он был нужен — для наглядности, пока сознание во многом двигалось на ощупь. Постепенно появилось зрение… Религия направлена на человека, на его мораль, ей дела до Вселенной нет. Вопрос «зачем?» нацелен исключительно на человека. Если выразиться несколько иначе, в тот момент, когда наука смотрит пристально вовне, религия с не меньшим пылом — внутрь. А там, внутри, есть только человек… И человеческое «Я» — как раз граничная черта между наукой и религией. Зачем на свете человек? — вот главная религиозная проблема. И она останется всегда. Лишь упаковки будут разные. Ведь человек — морален, и ему не нужен внешний бог, он сам себе — бог, а проекции вовне возможны самые невероятные. Мораль не существует помимо обряда, она — часть обряда, она требует его, так что религия — как ритуал — всегда пребудет, пока сохраняется мораль. Вполне приемлемо сказать и так: религия — это единственно полная и адекватная форма существования морали. Функции религии частично могут на себя принять и власть, и этика, и философия, и музыка, и живопись, ну, и так далее. Короче, то, что не исследует Вселенную и не пытается ответить на вопрос «как?». Говоря иначе, все, что выходит за рамки так называемых точных наук, — суть религия, формы ее бытования. Поэтому религия как ритуал исчезнет лишь с последним человеком во Вселенной. Но необходим и более широкий взгляд. А это означает: и наука, и мораль, то бишь религия, всегда, на равных пребывают в сфере человеческой Культуры — с ее наднаучной, надморальной нравственностью. Если и наука, и религия обычно развиваются во времени, то собственно Культура — никогда. Культура самонаполняется, извечно расширяясь, подобно тому, как расширяется Вселенная. Она и есть Вселенная — та самая объективная и познаваемая реальность, что дарована нам через осознание и ощущение другой объективной и непознаваемой реальности, в которой человека — нет. Вот она-то, эта другая реальность, и есть предмет веры, но вера ни к научному, ни к духовному опыту человека не имеет никакого отношения. Вера — это мистика, это — навсегда одушевленный бог, а я его категорически отрицаю. И на ваш вопрос: а будут ли со временем люди поклоняться биксам, как богам? — я отвечу так: безграмотные люди (а безграмотность всем уровням развития присуща) — будут, веруяв наши возможности; тогда как люди культурные поклоняться не будут, поскольку все отношения смогут свести к тому или иному ритуалу, наиболее удобному для них, здесь станет господствовать мораль, то есть религия, где места какому-либобогу — нет. Он там не предусмотрен изначально. Вот и думайте теперь! — доктор Грах умолк и с любопытством глянул на собачников.

Да, батюшки, подумал я, кому он это говорит, зачем? Им это ведь не нужно совершенно! Право же, какая-то мораль, какая-то культура — для чего они убийцам?! Я не понял ничего и сомневаюсь, чтоб собачники намного больше моего разобрались. Тогда — комуон это говорит? Своим покорным биксам? Вряд ли, очень не похоже. Может, у него была какая-то другая цель и ради этого он столько наболтал? И тут меня вдруг осенило: да он просто тянет время! Только и всего. Ну, это мне понятно, тут я — за, обеими руками.

— Стало быть, ты все же — бикс, да?! — ни к селу ни к городу обрадованно ляпнул О’Макарий. — Что же, я подозревал. Имел такие основания… И все подозревали, между прочим. С самого начала! Как-то эдак странно было все… Теперь нам ясно. Но какое право вы имеете судить нас?! Извините, я опять на «вы»… Привык уж, знаете… Когда все время — с равными, достойными людьми…

— Да, это угнетает, понимаю, тяжкий груз… Нет, не судить, а обсуждать! По-моему, есть разница, — ответил недовольно доктор Грах. — Какие основания, чтоб обсуждать? Наипростейшие! По праву нашего происхождения! Мы все — от человека, разве нет? Вот, правда, этика людская здорово хромает. Сами это подтвердили только что. К большому сожалению… Ведь как всегда считалось? Человек — прекрасен, человек — венец всего. Помилуйте, откуда?! Самолюбование ребенка, детский лепет! Не хотите отдавать себе отчета, что однажды созданное вами может стать и лучше вас — тем, кстати, подчеркнув могущество людей… Вот это «кстати» вы не видите, не признаете. Для вас догма — цепь причинно-следственных метаморфоз. И ваша этика — причинно-следственная, вся. Она — моральна, но вне нравственности. Думая о перспективах завтрашнего дня, вы ищете лишь выгоду сиюминутную, поскольку многое в мировоззрении и миропонимании вас только так и обязует поступать. Однако этому поветрию подвержены не все. Что очень важно. Но таких пока — ничтожнейшее меньшинство. Ради жалкой и сиюминутной выгоды вы предрекаете грядущее — совсем не то, о котором мечталось. Видите блистательный прыжок, а делаете лишь сантиметровый шаг, и то — частенько вбок. Вы — раса, так и не сумевшая толково реализовать и сотой доли всех своих потенций. Да, похоже, это и не нужно вам. Куда важнее ощущение, что кое-что существенное, но пока невыразимое, лежит как будто про запас и ждет удобного момента… И всегда легко, едва приспичит, зачерпнуть — и вытащить какую-то новинку, вроде бы предсказанную и поэтому особенно приятную для самоутверждения. Увы! Чем дальше, тем сильней топтание на месте. И проблема не в реализации каких-то частных достижений, нет, она гораздо шире — в воплощении здесь, на планете, общей человечности своей. Но что же вам мешает, тормозит? Балласт причинно-следственных догматов всей цивилизации… С собою в дальний и непредсказуемый поход вы забираете лишь самое утилитарное, блестящее, поверхностное — то, что с шутовским позерством облекается в понятия «мораль истории», «мораль культуры», а иначе — удовлетворяет нуждам здесь, сейчас… Но есть — стыдливо забываемая — нравственность Культуры! Не привязанная к точечной причине, кто чечному следствию. И человечность ваша — в ней. Гуманность вида, жертвенность, добро, способность сотворять благое, даже в помыслах не ожидая воздаяния… — Покуда доктор Грах все это говорил, собачники безостановочно перемещались по периметру поляны, что-то устанавливали, что-то регулировали — не похоже было, чтоб они все время колдовали только над записывающей аппаратурой, игры явно затевались покрупнее, и от этого, когда я наблюдал за непонятными приготовлениями, разом делалось тоскливо и охватывал смертельный ужас. Впрочем, вожаки собачников отнюдь не суетились — слушали с подчеркнутым вниманием и не перебивали. Создавалось впечатление, что они тожетянут время. По каким-то собственным соображениям. Естественно, пренеприятнейшим для биксов. Но каким? Не влезешь же в чужую душу, не прочтешь чужие мысли… Биксы, говорят, умели это, только почему-то ни малейшим образом сейчас не реагировали, словно все происходящее их вовсе не касалось. Поразительно! А доктор Грах, как будто ничего не замечая, продолжал упрямо: — Ведь прогресс — не воздаяние за нынешний поступок, сколь он добр или

разумен ни был бы сам по себе. Нет опосредованной связи: сделал — получил. В рамках морали и сиюминутного развития она, конечно, есть… Но в рамках нравственности всей Культуры — а она объемлет будущее так же, как и прошлое, она из завтра смотрит во вчера — заметить бы, вот в чем вопрос! — да, в этих рамках, в этой сфере однозначность рвется, одномерная линейность исчезает. Здесь не-свое — лишь оттого, что существует! — радует, свое — несовершенное — печалит и любовно заставляет — не в ущерб чему-то, а во имя! — искать новые, порой окольные пути. Поймите, нравственность Культуры — в симбиозе всех деяний и стремлений, сколь бы странными, ненужными они сейчас ни представлялись, нравственность Культуры — в светлой, жертвенной духовности начала человеческого. А мораль ее — в дискретном ублажении минутных слабостей, утилитарных представлений о прогрессе. Тут-то человек как таковой не важен, уж куда важней догмат о его высшей роли и предназначении в безбрежном мире. Это означает: человеческое, в сущности, низведено к нулю. Есть открыватель и творец — нет личности. Функционер прогресса — только он один достоин воспевания. А уж такой — соперников не терпит. И соратникам не доверяет — потому что все они соперниками могут стать в любой момент. Их просто будут понуждать к такой измене.

Доктор здорово завелся. Я так полагаю, говорить он был способен целую неделю — все равно бы я не понял ничего, да и собачники, по-моему, изрядно заскучали, наконец-то завершив свои особыеприготовления. А в башке моей гвоздем сидело это дельное словечко, на которое я очень ловко напоролся: нам — «объедки»! Что бы он ни пел сейчас, а так оно и есть. Мне кажется, он лихо оплевал все человечество, пытаясь оправдаться. То-то и обидно! Надо спесь с него согнать. Пусть и мальчишка я сопливый, и сейчас меня не станет, да ведь он, поди-ка, бикс и вообще не человек! И правильно, что им нельзя детей иметь. Еще чего!.. И я влепил ему — как есть. Чтоб напоследок из себя не строил… Дескать, будь у вас детишки, вы бы и не чикались так долго с нами — расплодились бы и смяли нас совсем. Ассимилировали б к черту — вот и вся вам человечность. Этот сложный термин я ввернул нарочно — чтоб не думал, будто я уж полный дурачок, какой-то неуч. В школе нас подковывают крепко. Да и дома — чего только не услышишь!.. Мне эта История — вот где сидит. Короче, выложил я доктору все — от и до.

— Так ведь История — не то, чему вас учат, — усмехнулся доктор Грах. — История, брат, это то, что происходит.Учат — по своим законам, а уж происходит — по своим. Если подумать, это даже и не две координатные системы с собственными, только им присущими константами. Это: желаемое и — реальное. Потому-то первое всегда имеет много общих черт с религией, а иногда и запросто съезжает к вере. Впрочем, я ушел немного в сторону… А что касается детей — да, с ними нам не повезло. Вначале не заладилось… Но кое-что мы все-таки сумели сделать. — Доктор хитро улыбнулся, словно объегорил всех давным-давно и вот теперь-то, наконец, нашел момент и место, чтоб сразить всех наповал. — Сумели… Дети ужеесть! И не один, а четверо! Конечно, мало… Но уж слишком это сложно — сразу перестроить всех. Такую дьявольскую блокировку нам оставили в наследство!.. Да и не в количестве пока что дело. Всех-то поголовно перестраивать, пожалуй, и не надо. Лучше постепенно и без спешки. Но вот нынешняя тактика людей…

— Ага! — воскликнул Джофаддей, не позволяя доктору договорить. — Нам эта песенка знакома. Вечные страдальцы, жертвы человеческого произвола! Так и выжимаете из нас слезу. А у самих — повсюду тайные заводы, склады, арсеналы! Только выжидаете момент…

— Да кто сказал?! — с негодованием ответил доктор. Вот артист! И, главное, так натурально возмущается, будто и впрямь… — Откуда, почему вы так решили?! Абсолютно никаких свидетельств! Домыслы сплошные!

— Мырешили… Это ж надо! — фыркнул О’Макарий. — Да известно, не секрет. Вон — вся округа по домам попряталась, дрожмя дрожит…

— Какой абсурд! Ведь из-за вас же в основном! Ах… — доктор безнадежно замахал рукой. — Уже готовы все нам приписать. А сами травите нас постоянно, ваши до зубов вооруженные отряды не дают нигде покоя. Эти стычки, самосуды… Где, кем сказано, что мы не можем жить бок о бок на Земле?! За что нас гонят, силятся убить?

— Да потому, что вы нам — угрожаете! — вскричал я с редкостным упрямством, не способный хоть в чем-либо усомниться. До чего же мне сейчас хотелось, ну во всембыть человеком! Даже как собачники — пускай… Они-то — без сомненья, люди! И они теперь, как и должно быть, всем диктуют правила игры. — Да, — повторил я, — угрожаете, и это каждому понятно. (Бедненький Харрах аж отодвинулся на метр от меня.) Но вот вы говорите: дети… Где они? Ну, например! Хотя бы одного вы можете назвать? А еще лучше — показать?! — я понимал, что горожу полнейший вздор: кто при собачниках начнет свои секреты выдавать?! Особенно такие… Разве что немного намекнут, чтоб припугнуть, заставить волноваться… Но остановиться я не мог. — Ну, например? — твердил я. — Например?

— А он тебе действительно необходим — такой пример, да? — доктор Грах сурово глянул на меня, будто какого мотылька булавкой пришпилил к стене. — Вы мне не верите — никто… Естественно. Так вот, пример вам — здесь стоит. Тут, на поляне! И держись покрепче на ногах, голубчик Питирим, не упади! Ведь это твой дружок — Харрах! Да-да! Как говорится, бикс отменный, самой чистой крови! Что, доволен?

Все в момент оцепенели, просто обалдели — до того невероятный, страшный смысл был в докторских словах. Конечно, если он не врал, не набивал себе и биксам цену, не пытался панику посеять…

— Н-да, — наконец опомнился Эллерий, — разумеется, на нынешнем братоубийственном этапе всеобщей и естественной борьбы за мир… — он замолчал, и, что пытался этим выразить, никто не понял.

— Вон вы как… Ну, предположим, — с явным недоверием кивнул, чуть усмехнувшись, Джофаддей. — А как же быть с Яршаей? Тоже, значит, тайный бикс?

— Нет, — резко отозвался доктор. — И Яршая, и жена его Айдора — люди, как и вы. Но просто в качестве эксперимента — ты уж извини, Харрах, за откровенность, не сердись, теперь, я полагаю, можно! — они взяли мальчика на воспитанье, совсем крошечным, ему и года не было тогда.

— А доказательства? — воскликнул хрипло О’Макарий. — Где они? Представьте!

— Здесь? Сейчас? — с издевкой хмыкнул доктор. — Вы шутник, однако.

На Харраха я боялся посмотреть. А когда глянул все-таки — исподтишка, как будто ненароком, мельком, — то увидел, что стоит он очень бледный, плотно сжавши губы, опустив глаза, взволнованный, смятенный, но — не сбитый с толку, не обескураженный, как человек, который с самого начала знал большую тайну и надеялся нести ее в себе всегда, не ожидая, что разоблачение наступит скоро и к тому же оттого, кому особо доверял… Но, может, именно поэтому, поскольку тайну выдал не чужой,он и не стал паниковать. Выходит, это — нужно, видимо, нельзя иначе, и необходимо лишь немного потерпеть… Я все еще в Харрахе видел друга, человека… Очень сложно, знаете, мгновенно перестроиться, чтоб, из тактических соображений, сразу, вдруг возненавидеть, рядышком с собою ощутить заклятого врага… Для этого нужна большая практика и человеческий житейский опыт, надо полностью срастись с идеей — лишь тогда… Ая так не умел. Но все-таки я сделал над собой усилие и отступил на несколько шагов — пусть так, хотя бы внешне поначалу, пусть заметят и оценят все… И даже если меня вместе с ним убьют, моя гражданская позициядолжна остаться ясной. Ну, а если чудо вдруг случится и я уцелею — праведное чувство как-нибудь само меня найдет, я не посмею от него ни убегать, ни прятаться… Прости, Харрах, конечно, все равно нам умирать сейчас, но даже в этом деле следует блюсти порядок. Умирать — так с музыкой… Естественно, шум — смерти не помеха, можно и в бедламе отправляться на тот свет. И тем не менее: пускай уж лучше будет музыка — у каждого своя…