Дети Капища
Шрифт:
Пляж, на первый взгляд, был безлюден и совершенно дик. Михаил подождал, пока глаза привыкнут к разнице освещенности и, пользуясь одним из карабинов, как костылем, как можно быстрее проковылял наискосок через залитый ярким солнцем участок и нырнул в тень деревьев. В ботинках хлюпало, на белом песке после его «пробежки» остались шарики упавших водяных капель. Словно по берегу пробежалось какое-то диковинное морское животное, оставляя бесформенные мокрые следы.
Глаза его не подвели.
Когда-то, наверное еще при Батисте, потому что при Кастро новые отели практически не строились, особенно в таких диких местах, тут шло строительство гостиничного
Стены нигде не возвели выше второго этажа – не хватило времени. Или денег. Или пришедшая на Остров Свободы революция навсегда перечеркнула планы захватчиков-империалистов по превращению Кубы в лучший курорт мира. Кастро всегда говорил, что его родину хотели сделать публичным и игорным домом для всей Америки, и, возможно, был недалек от истины. Может быть, именно поэтому он, наперекор всем вражеским прожектам, сделал Кубу казармой, из которой бежали семьями, целыми компаниями, группами и в одиночку. Бежали на дырявых тазиках, в лодках из долбленых стволов деревьев, на самодельных воздушных шарах, на планерах из фанеры от посылочных ящиков и просто вплавь.
Кубу со всех сторон окружало глубокое синее море, более надежное, чем Берлинская стена. Разрушить его не представлялось возможным. Оставалось или смириться с существованием в социалистическом раю и жить по карточкам под присмотром вездесущего ГБ – под звуки речей Кастро из репродукторов, или рискнуть жизнью и свободой. И многие рисковали. И кормили акул в теплых водах Карибского моря, между ненавистным родным берегом и желанным побережьем Майами.
Куба менялась. Из тугой сексуальной красотки, пахнущей морем, солнцем и женской горячей плотью, она превращалась в старуху, с обвисшей уныло грудью, от кожи которой уже пахнет только солью, увядшими цветами и тленом. Но никто не мог окончательно стереть с ее лица остатки былой красоты, выглядывающей из-под обваливающейся штукатурки. Красоты, все еще заметной в стройности колонн полуразрушенных усадьб, в строгости Капитолия, в торжественности Кафедрала, в пышности апельсиновых садов и величии улиц, освещенных только огромной и причудливой луной.
Оставшиеся после американцев отели потеряли лоск и присущий им колониальный шик, уже никто не заливал Гавану мерцающим неоновым светом по ночам: отечество, как всегда, было в опасности и государство экономило электроэнергию. Ночью фонари не горели, и в Старой Гаване туристам было небезопасно. Мимо сверкающих девственной белизной пляжей в Сантьяго-де-Куба, мимо охраняемых, как военный объект, песков Варадеро, гремя проржавевшими крыльями, катились автомобили сорокалетней давности, выбрасывая в воздух клубы вонючего синего дыма, и серые, как мыши, туристические такси и прокатные машины. Обветшали небольшие гостиницы и ресторанчики, расположенные на улочках близ набережной, исчез аромат сдобной выпечки и пряной свинины с черной фасолью, но, слава богу, запахи рома и кофе остались, и они перебивали кислую вонь от плохого пива, стираного белья и маисовых лепешек, жаренных на старом масле.
Сергеев принюхался.
О присутствии живых людей много говорят остающиеся запахи. Люди курят, едят, пьют, испражняются, в конце концов. Все это оставляет следы. Здесь, на побережье, недостроенный, но уже умерший окончательно и бесповоротно отель пах
Михаил осмотрел развалины за десять минут. На скорую руку, конечно, но достаточно тщательно, чтобы понять, что люди, если и появляются здесь, то крайне редко.
Дорога, ведущая через джунгли вглубь острова, заросла высокой травой, и колея в ней практически не просматривалась. Не было видно ни свежих окурков, ни бумаги, ни пятен масла на земле. Не воняло аммиаком от впитавшейся в камни старой мочи. Следы испражнений Сергеев нашел, но было им немало месяцев, так что место можно было считать пригодным для ночевки.
Теперь оставалось перетащить сюда Кручинина, перевязать его, дать лекарство и что-нибудь поесть – в трофейном вещмешке нашлось немного серых галет из плохой муки, вяленое жесткое мясо, крупная соль и несколько вареных яиц. В тряпочку, сравнительно чистую, были завернуты маисовые лепешки – тонкие, слегка зачерствевшие.
Потом надо было думать, куда идти дальше. И вот в этом месте продумывания плана Сергеев совершенно терялся. Может быть, потому что идти дальше было некуда, а может, потому что, куда бы он не пошел, впереди ждало одно и то же.
К ночи Кручинину стало много лучше. Он уже не терял сознание и даже говорил понемногу. Но его раны… Сергеева едва не стошнило от вони гниющего мяса, когда он подручными средствами делал перевязку. Даже с тетрациклином, приостанавливающим процесс разложения, у Сашки оставался день. От силы – два.
Они съели часть провианта и уснули в ложбинке у старой стены, прикрыв ненадежное убежище широкими пальмовыми листьями, под ночные крики ошалевших от лунного света птиц и успокаивающее стрекотание бесчисленных цикад.
А проснулись под лай собак и урчание двигателей «газонов», выруливающих на площадку перед полуобрушенной стеной основного корпуса несостоявшегося отеля. На джунгли уже спустился бледный, полный дымки и росы рассвет.
Сергеев, замаскировавшись свисающей с потолка зеленью, практически невидимый в заросшем оконном проеме, пересчитал приехавших. Их было семнадцать человек и с ними две собаки. Будь они с Сашей здоровы – приехавших уже можно было бы начинать отпевать. Но Кручинин был плох: Михаил несколько раз за ночь проверял, жив ли Сашка, и, просыпаясь, с удовлетворением слышал его хриплое, напряженное дыхание. Раз дышит, значит, жив.
Но оставаться живым еще не значит быть боеспособным. Впрочем, стрелять Сашка, судя по всему, как-то сможет. А вот сам Сергеев явно не мог порхать бабочкой, только ковылять в ритме «три четверти» – с такой ногой много не навоюешь. Если ударить внезапно, из укрытия, пока прибывший отряд не рассредоточился по территории, то человек пять положить можно. Остальные тут же рассыплются и устроят игру «Зарницу», а тут у них, с лежачим Сашкой, против местных профессионалов гебешников шансов нет. Ни одного.
Отходить к морю? Только для того чтобы утопиться! Обратно в болото? Пожалуй, надо рискнуть. Это даст шанс помереть не сегодня, а завтра, например. А за двадцать четыре часа жизни стоит побороться в любом случае. Тем более что их могут и не заметить. Тогда появляется надежда отсидеться. Если, конечно, они сразу же не спустят собак…
Сергеев невесело ухмыльнулся.
«Вот за что идет борьба! Не за жизнь, а за возможность отсидеться и умереть не завтра, а послезавтра. За лишние двадцать четыре часа».