Дети набережной
Шрифт:
Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха.
Или он ошибся палатой, или она выписалась?!
А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке.
– Ах, это ты?!
Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении.
– Можно Лизу… Сверчкову повидать?! – спросил он ее торопливо и с беспокойством.
– Сверчкову?
– Ну да!.. Сверчкову! – повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема.
– Она… умерла, – с усилием выговорила сестрица.
Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами.
– Это было позавчера, – проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. – Она даже похоронена уже. А все это, – прибавила она строго, – из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила.
Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила:
– Бедный мальчик.
Во время
– Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе.
Но он был уже на улице…
Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал:
«С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?»
Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести «Устю».
Он пил и лепетал:
– Лиза!.. Лиза!..
Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой.
Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.