Дети новолуния [роман]
Шрифт:
Ал-Мысри давно бы погиб, ибо не гадал на сурах, не дрался за еду и питался объедками, если бы как-то раз его не привели в небольшой шатёр, стоявший в ближнем круге от белой юрты каана. Провожая его, опечаленный мальчик лама несколько раз прокрутил рукой молитвенное колесо хурде, в которое заключены номинальные тексты, и был приятно удивлён, когда тем же вечером имам вернулся назад целый и невредимый. На радостях лама предложил ему бедро дикой утки, случайно подбитой им накануне, но тот отказался, сказавшись сытым. Этот лама был откуплен имамом у пьяных монголов, взявших его на аркан, за нательный амулет-хамса
Когда его в первый раз поволокли к хоть и скромному на вид, но всё же, наверное, сановному шатру, ал-Мысри и сам решил, что настал последний его день на белом свете. Стражники провели имама через порог, поклонились и быстро вышли. Внутри на небольшом стульчике сидел худой, высокий человек, одетый в простую шёлковую рубашку. Больше никого в шатре не было. Оставшись наедине, они некоторое время молча рассматривали друг друга. Имам не помнил этого человека. Он был вблизи каана, когда потерявший чувство реальности Кучулук-хан пытался втянуть страшного кочевника в свою безумную интригу, и звали его Елюй Чу-цай — странный кидань, которому монгольский владыка доверял больше, чем родным сыновьям, не очень-то ладившим друг с другом. В нём была какая-то мёртвая неподвижность, он сидел будто нарисованный. Жили только глаза, острые, въедливые. В остальном лицо представляло собой маску без отчетливо выраженных человеческих эмоций. Возможно, это оттого, что он повидал слишком много для одной жизни.
— Садись, — сказал наконец кидань высоким, каким-то неживым голосом.
Ал-Мысри поклонился и, поскольку никакого другого места, кроме как перед шахматным столиком, не наблюдалось, покорно присел возле него.
— Слышишь, как поют птицы? — спросил вдруг кидань. — Только здесь они так звонко поют. Так беспечно, так бессмысленно беспечно.
— Да, — неуверенно согласился имам. — У нас, знаешь ли, никто не замечает птичьего писка.
— Это потому, что вы на земле. Вам некогда: деньги, чины. У вас не остаётся времени, чтобы понять собственное богатство. — Он сцепил пальцы и хрустнул суставами. — В моих краях тоже много птиц. Но не таких голосистых. К тому же и птицеловы, им хорошо платят. А ведь есть страны, где птиц нету вовсе.
Ал-Мысри благоразумно промолчал. А кидань продолжил тем же бесцветным тоном:
— Да, давно я не слышал пения соловьев. Одно воронье карканье. Кар! Кар!
Неожиданно для себя имам осмелел. Постоянная угроза и неизвестность, вырвут ему кишки или перережут горло, пробудили в нём приступ отчаянного раздражения, и он сказал:
— Что же тут странного? Вороны всегда там, где мертвечина.
— О, да ты дерзок, имам. Это хорошо. — Елюй Чу-цай степенно поднялся и подсел к шахматному столику. — А как же смирение? Покорность судьбе? Аллах?
— Аллах не зовёт к смирению. Он хочет мира.
— Мир невозможен.
— Вот как? В таком случае это будет пустой мир. Без нас. И без вас. Но он всё равно будет, хочет того ваш каган или нет. Вы желаете насолить Аллаху? Или вам просто нравится убивать людей?
Имам наткнулся на пристальный взгляд киданя, но не охладел, а ещё
— Выходит, вы тут жили без войн, — сказал Елюй Чу-цай, — в мире и благообразии, любя друг друга и усмиряя гордыню, и тут пришли мы.
— Я не стану мериться с тобой душегубами, — злобно отмахнулся имам. — Мир несовершенен. Но превращать истребление людей в обыденность, в действие, равное испражнению в канаве, отрыжке — это такая мерзость, какую не придумал сам сатана. И за что? за что? почему?
— А ты подумай.
— О чём? О чём я должен подумать?
— О том, что всякое действие уравновешивается противодействием и что лицемерие всегда влечёт за собой возмездие. Вот об этом стоит задуматься.
— Я не понимаю.
Елюй Чу-цай дважды хлопнул в ладони. Имам закрыл глаза. В ту же секунду раб внёс огромный поднос с едой, установил его перед столиком и, пятясь, выполз из шатра.
— Ешь, — предложил кидань.
Имам открыл глаза и вытер пот.
— Не хочу, — рявкнул он, но рука сама схватила кусок мяса и запихнула его в рот. От унижения на глазах у него выступили слёзы.
Елюй Чу-цай взял дольку апельсина и понюхал. Потом тихо сказал:
— Величие — одеяние моё, великолепие — одежда моя, а высокомерие — право моё. Ведь так у вас? Гордость хороша тогда, когда она дополнена умом. Ешь, имам, не стесняйся. Это хорошее мясо. Я только хочу сказать, что не бывает возмездия без причин. Пусть даже если отдельный человек и не сделал ничего предосудительного. Значит, он ответил за преступления своего хозяина.
— Это несправедливо! — выдохнул ал-Мысри, давясь мясом.
— Да, — развёл руками кидань. — Но ведь ты сам сказал, что мир несовершенен. Я же просто пытаюсь ответить на твой вопрос.
Ал-Мысри пригладил ладонями растрепавшиеся волосы и посмотрел на собеседника с нескрываемой ненавистью.
— Мир несовершенен, это так. Понять нетрудно. Важно, в какую сторону смотришь. Одно: понять — и погрузиться в бездну зла. Другое попытаться хоть сколько-нибудь его улучшить. Зачем только я тебе всё это говорю, когда твой разум до сих пор не лопнул от чужого горя?
— Интересно, интересно. А в какую сторону глядели ваши султаны? И сколько человеческой крови потребовалось им, чтобы сделать свой выбор?
Имам запнулся, потом охватил руками голову и сгорбился. Голубая седина рассыпалась по его пальцам.
— Вот видишь, — сказал Елюй Чу-цай, и в голосе его не было торжества, — нам есть о чём с тобой побеседовать.
— Не хочу с тобой говорить, не хочу, — глухо пробормотал ал-Мысри.
— Ну-ну, если глупцы чешут языком без передышки, то у двоих умных людей всегда найдётся тема для разговора.
— Зачем меня привели?
— Помнится, ты умеешь играть в шахматы. Вот шахматная доска, вот фигуры. Тебе белые — ходи.
Всю ночь ворочался в своей повозке имам, не спал, глядел в небо и слушал унылые крики выпи с солончаковых болот. Под повозкой томился во сне маленький лама, чесался, всхлипывал. Его закусали муравьи. Ал-Мысри ничего не чувствовал. Удивительная пустота окутала его разум, как нежданный, бесценный подарок от Всевышнего. Какое счастье, оказывается, просто лежать вот так в темноте и ни о чём не думать!