Дети Ноя
Шрифт:
Но что бы ни случилось, а мы уже не были прежними. Иллюзии, гордыню, страсть к излишествам — все это мы стряхнули с себя как ненужную мишуру. Мы вновь обрели терпение, скромность, трудолюбие, и многие из нас утверждают, в согласии со старой пословицей, что и на этот раз худо не обошлось без добра. Церкви опять полны верующих, как это всегда бывает во времена тяжких испытаний, когда народ инстинктивно ждет поддержки от священников, но также и от философов и поэтов, которые, осмысляя трагедию, ищут новые пути к надежде. Хорошо известно,
Прошло семь лет. Родители мои по-прежнему живут в Вальмани. Мать постепенно поправилась и вернулась к своему увлечению музыкой. Что касается отца, то недавно он принялся вырезать из дерева алтарь для деревенской церкви. И конечно, он работает в саду и в огороде. Купил себе козу. В письмах он подробно рассказывает о своем житье-бытье, а также о том, что сейчас читает. Он принялся за Гомера [51] , Софокла [52] и Аристотеля [53] , желая с самого начала проследить путь человечества, который — пишет он с грустным юмором — ему вряд ли удастся увидеть до конца.
51
Гомер — легендарный древнегреческий поэт, которому приписывается авторство «Илиады», «Одиссеи» и других произведений.
52
Софокл (ок. 496–400 до н. э.) — древнегреческий поэт-драматург, один из трех (наряду с Эсхилом в Эврипидом) великих представителей античной трагедии.
53
Аристотель (384–322 до н. э.) — древнегреческий философ и ученый.
Я занимаюсь французским языком в Лионском университете. Моя влюбленность в Катрин оказалась недолговечной. Наверное, я слишком пылко мечтал о ней в мрачной моей тюрьме, чтобы реальность не разочаровала меня. Когда мне случается встретить ее на деревенской улице и перекинуться несколькими словами, я с трудом узнаю в ней так занимавшее все мои мысли юное создание, которое я наделял всеми мыслимыми и немыслимыми прелестями. Ноэми теперь живет и учится в лицее Гренобля,
54
Первая ступень лицея (средней школы) предназначена для обучения детей от 11 до 15 лет.
Когда в канун Рождества я выхожу из поезда на вокзале в Гапе, вид белых сугробов тотчас оживляет мои воспоминания. Отец ждет меня на площади, я еще издали узнаю его меховую куртку и теплую шапку. Мы обнимаемся, и я чувствую на своих щеках прикосновение его озябшего лица и колючей бороды, в которой поблескивают снежинки. Отец кладет мой чемодан в багажник, и машина медленно поднимается к дому по лесной дороге.
Здесь все осталось по-прежнему. Двор аккуратно расчищен. У стены сложена ровненькая поленница. Мать поджидает нас, глядя в окно; заметив свет фар на повороте дороги, она быстрым движением протирает запотевшее стекло, и жест этот для меня равен приветствию.
Я толкаю дверь, пол скрипит у меня под ногами, в камине ярко пылает огонь. Меня встречают знакомые запахи дерева, сена, кухни, маминых волос. Вот теперь я чувствую, что действительно вернулся домой, — забыты недели, а то и целые месяцы разлуки. Я вновь становлюсь прежним маленьким мальчиком, и мне больше не хочется ни уезжать отсюда, ни взрослеть.
Позже, посреди ночи, я проснусь в своей комнате и, не услышав никакого шума, тотчас вспомню о той снежной застылой тишине. И несколько мгновений буду вслушиваться, спрашивая себя, не попали ли мы опять в плен к снегам, и, наверное, ничуть не удивлюсь, если вдруг раздастся волчий вой.
Я не то чтобы разлюбил зиму, но она, признаться, угнетает меня, и отныне я предпочитаю ей весну, когда распускаются первые цветы и ручьи звенят на лугу. Этот звук напоминает мне ту, давнюю капель — песнь нашего освобождения.
В солнечные дни, после полудня, я частенько посиживаю среди каменных глыб, которые лавина нагромоздила на другом берегу речки. Там вырос молодняк — пихты и березки, они разрастаются так бурно, что уголок этот напоминает один из тех садов-лабиринтов, описанных в книгах путешествий по Востоку, которые так любил читать нам отец. Здесь, в укрытии от ветра, тепло. По вечерам сюда на ночлег во множестве слетаются птицы, они долго суетятся и галдят, невидимые в густой листве, до тех пор, пока их не утихомирит подступившая ночь.