Дети перестройки

Долженков Анатолий

Маня, внимательно прослушав монолог, к своему величайшему огорчению, признала аргументы сожителя неубедительными. Но неуёмное желание выпить, охватившее каждый похмельный нейрон её мозга, росло в геометрической прогрессии, нивелируя остатки страха, и вскоре окончательно рассеяло сомнения. Решение было принято бесповоротное, пересмотру и корректировке не подлежало.

– Я такая слабохарактерная, меня так легко уговорить, – кокетливо заворковала она, скрываясь за дверью, ведущей в кухню.

Донесшиеся до слуха Нищеты возня и звон посуды возвестили о начале

приготовления к трапезе. Прошло несколько томительных минут ожидания. Маня явно затягивала и усложняла привычную процедуру. Василий Митрофанович нетерпеливо барабанил пальцами по столу, выказывая крайнюю степень раздражения непростительно медленными действиями хозяйки. Наконец через семь минут тридцать секунд его терпение лопнуло.

– Какие у нас опять проблемы? – заорал он, злобно подпрыгивая на стуле. – Мы сегодня похмелимся или трезвость теперь у нас – норма жизни?

– Да иду уже, иду, не шуми, – отозвался из-за двери Манин певучий голос.

Вскоре и сама она возникла в дверном проёме, неся в правой руке миску, которую с большой натяжкой можно было классифицировать как эмалированную с несколькими картофелинами в мундирах, солёным огурцом и небольшим ломтиком хлеба. Другая рука, изуродованная полиартритом, придерживала пару грязных стаканов. Семеня отёчными ногами с изяществом перекормленной утки, она пересекла комнату и, аккуратно расставив посуду на столе, присела на край стула.

– Совсем другое дело, – оживился Василий Митрофанович. – Ведь можешь же быть гостеприимной хозяйкой, если захочешь. Как шутили педагоги в дни моей школьной юности ты, у нас, Маня, способная, но ленивая. – Бережно положив руку женщине на плечо, он продолжил доверительным тоном. – Вспомни, разве мы когда-либо стремились к тому, чтобы наш стол ломился от изысканных яств и напитков. Нет! Всегда удовлетворялись тем немногим, что попадало под определение «выпивка и закуска», пусть даже с очень большой натяжкой. Что еще можем требовать от жизни мы – люди со столь скромными запросами? Наш непритязательный глаз и этим малым крохам рад. Даже от такого скудного натюрморта на душе теплее становится и уютнее. Праздник жизни чувствуется, – продолжал вещать он, степенно разливая жидкость по стаканам. – Глаз – алмаз. Всем поровну и как раз по поясок, названный в твою честь Марусиным, – установив стаканы рядом, констатировал он неоспоримый факт. – Присаживайся поскорее. Не будем нарушать добрых семейных традиций.

– Много не лей, – посоветовала Маня, проявляя свойственную женщинам осторожность. – Чёрт его знает, что химики в этом спирте развели. Им бы только нормальный продукт испоганить.

Нищета торжественно приподнялся, вытянув правую руку с зажатым в ней стаканом, и прокашлялся. Он обожал эти наполненные триумфом минуты, когда ораторский дар его был востребован и благодарная аудитория, представленная исключительно Маниным испитым лицом, безропотно и с явным одобрением внимала всему сказанному.

– Ну, Маня, дай Бог не последнюю, и не дай Бог последнюю. Всё-таки продукт неизвестной этиологии, не прошедший экспериментальную

апробацию. Здесь ты, пожалуй, где-то даже права. Надо бы вначале напиток на простейших живых организмах испытать. Хотя бы на том же Петровиче из двенадцатой квартиры. Определить, так сказать, приемлемую дозу. Но сама знаешь – экономические и прочие трудности. А Петровичу что не дай, все проглотит, не подавится. У него желудок кафельный. С другой стороны, в отечестве нашем издавна так повелось, что плоды своих пионерских изысканий учёные-первооткрыватели всегда на себе испытывали. Так что давай, пей первая, любимая.

– А сам-то, чего лямку тянешь? – Маня, отставив стакан в сторону, подозрительно покосилась на Нищету.

– Видишь ли, дорогая, меня как исследователя и где-то даже экспериментатора, мучительно беспокоит один важнейший вопрос, связанный с адаптацией этого напитка к нашим организмам.

– Что-то я не поняла. Какой там ещё вопрос? – насторожилась Маня.

– Важнейший, Маня, вопрос. Мне хотелось бы путем проведения этого уникального эксперимента установить некий физиологический критерий…

– Ты не можешь с собачьего языка перейти на простой русский? – поинтересовалась Маня.

– Пожалуйста. Проще говоря, я хочу узнать, агония у тебя наступит сразу же после приёма напитка или ей будет предшествовать небольшой инкубационный период, – закончил прерванную мысль Василий Митрофанович.

Женщина, тревога которой нарастала с каждой секундой, пыталась вникнуть в смысл сказанного. Нищета, ухмыляясь растерянности подруги, поднёс стакан ко рту и не спеша его осушил.

– У-у-ух, – Нищета ударил пустым стаканом о стол и понюхал рукав. – Крепкая зараза. Ну, чего испугалась, глупая? Шутка это. Шучу я так.

– Шутит он. Шутник, – недовольно ворча, скривилась Маня.

Сделав длинный, как учили, выдох она тоже торопливо проглотила жидкость. Уронив стакан на стол, Маня, уподобившись лошади в стойле, долго трясла головой.

– И-и-и-х! – взвизгнула она. – Слезу вышибает.

Некоторое время собутыльники сидели молча, настороженно ожидая последствий опасного эксперимента.

– Ну, как, любимая, проглотила? – наконец поинтересовался Нищета, первым приходя в себя заметив, что Маня стала подавать первые признаки разумной жизни.

– Пошла, как к себе домой, – поделилась та первым впечатлением. – А у тебя?

– Прижилась вроде, – неуверенно ответил руководитель эксперимента, повторно разливая жидкость по стаканам. – Давай по второй для закрепления эффекта. Не зря нас учат в нравоучениях, что повторение – мать учения. Ты смотри, стихами заговорил. Надо же, как проняло.

Выпив, Нищета откинулся на не отличающуюся прочностью спинку стула, млея от удовольствия. Цель была достигнута. Исчезла противная дрожь в коленях. Приятное согревающее тело тепло медленно растекалось по сосудам, проникая в самые отдалённые уголки размякшей плоти. Хотелось говорить, полемизировать, спорить, доказывать, опровергать и не соглашаться. Одним словом, быть в центре внимания.