Дети подземелья (илл. Калинин)
Шрифт:
– Пущай покидат бревнушки, пущай поразмечет. Поди собирай!
Но четверть все-таки выпили и завели песни. Голоса неслись из-за реки нестройные, дикие, разудалые, и к ним примешивался плеск и говор буйной реки.
– Важно поют! – сказал Тюлин с восторгом и завистью.
Ивахину, кажется, песня нравилась меньше. Он слушал беспокойно, и глаза его смотрели растерянно и тоскливо. Песня шумела бурей и, казалось, не обещала ничего хорошего.
– Много ли недодал вчера? – спросил Тюлин просто.
Ивахин почесался и, не отрывая беспокойного
– Об двух красных спорились.
– Много же, мотри! Как бы, слушай, бока не намяли.
По лицу Ивахина было видно, что предположение не кажется ему невероятным.
– Хошь бы плоты-те повыволокли, – сказал он с глубокою тоской.
– Чать, выволокут, – успокоил Тюлин.
– Поговори им, – заискивающе сказал торговец. – Мол, боле не приплескиват, назад, мол, к ночи пойдет.
Тюлин ответил не сразу; взгляд его приковался к посудине, и, помолчав, он сказал сластолюбиво:
– Другую четверть волокешь?
– Другую.
– Споишь и третью. Перевезти, что ль?
– Вези!
Лодка была на середине, когда ее заметили с того берега. Песня сразу грянула еще сильнее, еще нестройнее, отражаясь от зеленой стены крупного леса, к которому вплоть подошла вырубка. Через несколько минут, однако, песня прекратилась, и с вырубки слышался только громкий и такой же нестройный говор. Вскоре Ивахин опять стрелой летел к нашему берегу и опять устремился с новою посудиной на ту сторону. Лицо у него было злое, но все-таки в глазах проглядывала радость.
К закату солнца вся артель "убилась" за ивахинскими плотами. Под звуки унылой "Дубинушки" бревна выкатывали на берег и руками втаскивали на подъемы. Скоро весь ивахинский лес высился в клади на крутояре, недоступный для шаловливой реки.
Потом опять загремела песня. Мокрые, усталые артельщики допивали последнюю четверть. Ивахин, потный, злой, но все-таки еще более довольный, переправился в последний раз на нашу сторону и умчался к селу; ветер размахивал полами его сибирки [96] , а в обеих руках были посудины, на этот раз пустые.
96
Сибирка – короткий кафтан.
Тюлин, еще более унылый, провожал его долгим взглядом.
– Ну что, побили? – спросил я у него.
Он перевел взгляд на меня и спросил:
– Кого?
– Да Ивахина.
– Не, что его бить…
Я с удивлением посмотрел на Тюлина, и в моем уме блеснула внезапная и неожиданная догадка: физиономия Тюлина припухла, а под глазом стоял фонарь, очевидно новейшего происхождения.
– Тюлин, голубчик!
– Ну, что?
– Отчего у тебя синяк?
– Синяк… Да отчего ему быть, синяку?
– Да ведь тебя, Тюлин, должно быть, били.
– Кто меня бил?
– Артельщики.
Тюлин
– Разве-либо от этого… Да, слышь, и били-то не очень шибко.
Пауза, взгляд на меня, и во взгляде мелькающая догадка:
– Разве-либо не Парфен ли это меня саданул?
– Пожалуй, что и Парфен, – опять помогаю я медленному процессу нового приближения к истине.
– Беспременно Парфен. Такой, скажу тебе, вредный мужичишко, – завсегда норовит как бы нибудь человека испортить…
Вопрос оказался достаточно разъясненным. Мне, правда, очень хотелось еще разузнать, каким образом гнев артели так неожиданно изменил свое направление и артельная гроза, вместо Ивахина, обрушилась на совершенно нейтральную тюлинскую физиономию, но в это время с другого берега опять послышался призыв:
– Тю-ю-юли-ин!..
Тюлин не повернул даже головы и лениво направился к шалашу, сказав мне на ходу:
– Кличут. Смахать бы тебе, а? Живым бы духом.
Но вдруг он насторожился, повернулся и ожил. На берегу, несмотря на сумерки, можно было разглядеть красные рубахи. Это артельщики звали Тюлина и, кажется, самым заманчивым образом махали руками.
– Зовут ведь? – радостно сказал он, вопросительно глядя на меня.
– Разумеется, зовут. Опять побьют, пожалуй…
– Не, што ты, Бог с тобой. Не может быть! Угостить меня артели желательно, вот што! На мировую, значит…
И Тюлин с удивительною живостью кинулся к берегу. Связав зачем-то две лодки – нос к корме, – он сел в переднюю и быстро отпихнулся от берега, не оставив на этой стороне ни одной.
Я понял эту невинную хитрость, когда услышал в сумерках скрип воза, съезжавшего с горы. Воз неторопливо подъехал к реке. Лошадь фыркнула несколько раз и, откинув уши, уставилась с удивленным видом на изменившуюся до неузнаваемости смиренницу Ветлугу.
От воза отделился мужик, подошел к самой воде, посмотрел, почесался и обратился ко мне:
– Перевозчик где?
– Вон… – указал я на светлую полоску, взрезавшую темную поверхность реки уже на середине.
Он вгляделся туда, опять помотал головой, прислушался к песням васюхинцев и стал поворачивать воз.
– И подлый же мужичок здешний перевозчик живет, – сказал он, впрочем, довольно спокойно. – Гляди, ведь и лодки все уволок… Всю ночь его теперь оттеда не достанешь.
Отведя лошадь, он подошел ко мне и поклонился.
– Проходящие будете?
– Проходящий.
– Не с озера ли?
– С озера.
– Так. Много теперича народу идет. Завтра, что есть, и то еще пойдут. Эх, как река-то пылит, беды! Ежели теперь нам с вами на паром… Да нет, не управиться… Ночевать, видно. А вы не к пароходу ли?
– К пароходу.
– Ну, на заре, раньше не будет. Ночевать, видно, и вам.
Он поставил за шалашом телегу и пустил на береговой откос стреноженную лошадь. Через несколько минут за шалашом закурился дым.