Дети полнолуния
Шрифт:
В первый момент Ремблер увидел только прическу. Совершенно невероятную, торчащую надо лбом почти на три ладони, - и в то же время напоминавшую обычный "каскад". Незнакомец поднял голову, и он различил личико. Совсем маленькое личико, которое вполне могло принадлежать ребенку. Странная кожистая шаль скрывала плечи, и только длинная тонкая шейка высовывалась из-под нее. Под шалью ночной гость - или гостья - был одет во что-то меховое (Ремблер хорошо рассмотрел длинную пушистую шерсть).
– И еще просьба, - огромные, немного похожие на кошачьи глаза лукаво блеснули.
– Не выглядывайте в окно. То есть выглядывайте немного, но так, чтобы вы видели только мое лицо, хорошо? А еще
"Забавно... Надо же, я еще кому-то интересен", - подумал Ремблер, подтаскивая кресло поближе. Пусть это существо явилось без приглашения Герберт вдруг понял, что если не поговорит хоть с одной живой душой, эту ночь он может не пережить. От нежелания жить до рокового поступка - совсем немного. Легче уйти из жизни, чем прорваться через поймавший его в ловушку кокон ненарочной лжи и отчужденности.
– И еще, - блеснули кошачьи глаза.
– Вы можете обещать, что не скажете ей о моем приходе? Я не хочу, чтобы она расстраивалась... Просто не знаю, как это объяснить, но мне кажется, вы другой, чем она себе представляет.
– Хорошо. А кто вы?
– А угадайте!
– круглые глаза превратились в узенькие щелочки. Нос-кнопка слегка наморщился, маленькая верхняя губа приподнялась, увеличивая сходство незнакомки (теперь Ремблер был больше склонен считать, что перед ним особа женского пола) с кошкой.
– Не знаю, - развел он руками.
– А вот и не угадаете!
– по-детски возликовала девчонка.
– Хотя вы меня знаете. Вот так!
Когда она выдержала паузу, а Ремблер вдруг понял, на что этот котеночек может намекать, его лицо вытянулось.
– Что, угадали?!
– снова хихикнула гостья.
– Изабелла?! Ты?
– А ты что думал, папочка!
– Изабелла показала розовый кончик языка.
– Знаешь, я тоже думала, что ты совсем не такой. Мама и не знает, как я умею подглядывать!
– Но почему... почему она...
– "прячет тебя" - хотел сказать он, но прикусил язык. Можно было подумать, что в этот момент ему кто-то шепнул на ухо: "Молчи!".
– Потом, - нахмурилась Изабелла.
– Мне еще тоже надо разобраться. И я ничего не решаю. Эгон тоже считает, что тебе можно сказать правду. И я... Поэтому не рассказывай никому, хорошо? Они пока не должны знать. И не выглядывай в окно.
– Ты обидишься, если я это сделаю? Тебе ведь не хочется, чтобы тебя видели, да?
– Мне - хочется. Но нельзя. Ты можешь считать меня дурочкой, но я сама себе нравлюсь. Только давай не будем об этом сейчас. Лучше расскажи мне о себе. И не старайся обмануть - я всегда знаю, когда обманывают.
– А ты потом - расскажешь?
– с любопытством посмотрел он на девочку.
– Когда будет можно, - твердо отрезала она.
"У нее странное лицо. Она совсем не похожа на меня... И на Труди тоже. Труди чем-то напоминала мне пуму, а это - домашний котенок. Ничего не понимаю - они не похожи друг на друга, но похожи... на кошек".
– Ну, спрашивай.
– Ой...
– растерянно прикусила язык Изабелла, - я не умею спрашивать. Я думала, ты мне расскажешь и так!
– Ну хорошо, - Ремблер поудобнее устроился в кресле. Мысль о том, чтобы попытаться рассказать о себе, показалась ему удивительной, но - чего греха таить - и заманчивой. Тем более, что говорить правдиво - все равно, что соблюдать условия странной игры.
Действительно ли так уж легко говорить о себе правду? Или для этого сперва следует понять себя? И было ли правдой то, что он сам принимал за правду? Да, перед Ремблером стояла сложная задача.
– Я слушаю, - напомнила Изабелла и зачем-то втянула голову в плечи, так что над подоконником теперь
"Ей же неудобно сидеть так, скрючившись", - кольнуло вдруг Ремблера, но снова готовые сорваться с языка слова застряли у него в горле.
– Ладно, слушай. Я просто глупый и одинокий человек. Одинокий потому что всегда хотел выглядеть лучше, чем есть. Сильным, умным, побеждающим все трудности. Я этого добился, в это поверили все. Все кроме меня. Мне казалось, что с мягким человеком не захочет иметь дело ни одна женщина. Им нужны сильные... И я действительно убеждался, что это так. У меня за всю жизнь был только один друг, мы с ним были в чем-то очень похожи. Но он был болен и умер молодым. И тоже одиноким - жизнь не прощает слабости. Мой друг очень любил одну девчонку, но ни разу не решился к ней подойти. Так она и не узнала. Когда я потом, уже после похорон, попробовал с ней поговорить, она ответила: "А кому был нужен такой мямля?".
– Ремблер рассказывал это уже не Изабелле, а скорее самому себе.
– И я тогда решил, что никогда не буду тем, кого могут назвать мямлей. Вот так и получилось, что моя жизнь разделилась. Я боялся проявить жалость, боялся лишний раз признаться в любви. Любое проявление чувств казалось мне признаком слабости. Наверное, потому, что я действительно был слабаком. Это очень глупо, но когда мы с Рэем были еще детьми, как-то раз он смотрел на закат и я вдруг заметил, что он плачет. Я поинтересовался почему, и он объяснил, что завтрашнее солнце будет уже другим... Что все уходит и не возвращается. И я тоже заплакал. Мне было жаль солнце, жаль всего, что не возвращается. Я плакал тогда едва ли не предпоследний раз наверное, это было в своем роде прощание с детством. Только Рэй чувствовал все это острее: ему нужно было обратить мое внимание на то, что и жизнь тоже уходит, что в ней всегда приходится что-то терять. Он ведь знал о своей болезни... Вот так. А потом я заставил себя не плакать. Ни по какому поводу. Вот только сейчас... Я вспомнил этот закат, слезы, потом - как он ушел... Во всяком случае, мой друг был искренним перед собой... Подожди... я, кажется, говорю совсем о другом?
– Ты говоришь как раз о том, о чем нужно, - серьезно и тихо сказала Изабелла.
– Я слушаю тебя.
– Да я, собственно, уже почти все и рассказал. Потом я полюбил, но вел себя соответственно с образом сильного и невозмутимого победителя. К тому времени я действительно имел некоторые победы. Жесткий и лишенный ненужных сантиментов подход создал мне хорошую репутацию на службе, я считался там очень трезво мыслящим человеком. И я не мог никого разочаровать. Нет, я, конечно, мечтал, что Труди однажды заглянет мне в душу и сама поймет, как я люблю ее. Поймет без слов, без доказательств. Теперь я знаю, насколько глупо было на это надеяться: каждый так хочет быть понятым сам, что совсем не старается заглянуть в чужое сердце. Теперь я поступил бы иначе, я сказал бы ей все, я бы начал делать глупости... Но солнце уже закатилось. Я слишком успешно смог обмануть ее тогда, чтобы сейчас она поверила в правду.
– Ты не обижайся на маму, хорошо?
– вдруг совсем другим голосом сказала Изабелла. Что-то женское и мудрое зазвучало в нем.
– У нее нет этого дара. Он вообще редко встречается. Изо всех наших он есть у Эгона, ну и еще немного у Грега и у меня. Поэтому я и предупреждала, чтобы ты не врал. Я бы все равно не удержалась и подсмотрела... Ах да, это немного умеют еще двое... но это уже неважно.
– Кто они, Изабелла?
– Я же просила тебя - не спрашивай. Я постараюсь пересказать то, что узнала, бабушке... Пусть она решит. И вообще сегодня у всех большое горе. Ты ведь слышал Селену? Они оплакивают тех, других...