Дети Робинзона Крузо

Канушкин Роман Анатольевич

И еще жест, странное движение руки... В тот момент, когда самоуверенность вдруг оставила его, он словно ссутулился, а затем беспомощно поднес к губам левую руку и чуть было не запустил в рот большой палец. Что это значит? Кем он был в тот момент? Миха полагал — тем, кто мог бы его услышать. Все еще мог быего услышать.

Миха-Лимонад снова посмотрел на своего пасажира. Тот неподвижно сидел, устремив сквозь лобовое стекло отрешенный, чуть влажный взгляд, и такая же улыбочка застыла на его губах. Этот странный, бесцеремонно вломившийся в его жизнь сталкер по стране Безумия (он

называл ее «Страной чудес», а себя — Лже-Дмитрием) напуган, по крайней мере, что-то в нем явно не желает... сжигать все мосты, не испытывает того же энтузиазма и не рвется с такой уж решимостью переступить... что? Последнюю черту? Похоже — так. Что-то надорванное держится из последних сил, хватается за соломинку. Миха подумал, что как бы это безумно ни звучало, ему стоит попытаться наладить связь с той, другой половиной своего пассажира.

Если это, конечно, еще возможно.

Миха огляделся в поисках пачки «Галуаз» и усмехнулся, подумав, что, может, стоило выкурить последнююю сигарету?

И тогда что-то с силой влажным шлепком врезалось в лобовое стекло Бумера. И свет вокруг начал меркнуть.

***

Лже-Дмитрий увидел мотылька сразу, как только тот появился. Он порхал легким кусочком тьмы по освещенному нарядному городу, казалось, без особо выраженного маршрута, затем, застыв на мгновение в воздухе, качнулся и безжалостной пулей устремился навстречу Бумеру.

Лже-Дмитрий это видел.

За мотыльком оставался пульсирующий след, словно этими безжалостными пулями стреляли по темной воде, и что-то еще было в нем невероятным, невозможным.

И тогда тот, другой внутри Лже-Дмитрия закричал:

— Посмотри! Посмотри же на него!

— Вижу, — спокойно возразил Лже-Дмитрий.

Мотылек оказался крупным, с ладонь, черным и яростным, и у него было почти человеческое лицо.

— Посмотри!

Лицом карлика-уродца, злобным и похотливым одновременно, как больной опухолью, завершалось мохнатое, без шеи тельце насекомого. И ненавистью вовсе не человеческой горели его хищные глаза, когда он нашел Бумер.

— Смотри же! — визжал тот, другой. — Это обман!

Но уже не осталось времени ни на какие возражения. Мотылек с силой врезался в лобовое стекло, перемалываясь, расплющиваясь в липкий фарш, и лишь его крохотное личико, пылающее яростной и завистливой злобой, тоже разбитое, деформированное, еще оставалось живым.

Тот, другой, захлебнулся в вопле.

— Что это? — откуда-то издалека донесся голос Михи-Лимонада.

— Граница, — ровно произнес Лже-Дмитрий. И смолк. Потому что тот, другой, внутри него не умер от ужаса, как он было подумал, а забился в какой-то неведомый дальний угол и, слабо поскуливая, продолжал отравлять его своим страхом.

***

— Что вот это? — повторил Миха-Лимонад. Его чуть подрагивающий указательный палец был нацелен на липкий шматок с другой стороны лобового стекла.

— Мотылек, — еле слышно отозвался Лже-Дмитрий.

— Что?

— Я же тебе говорил... предупреждал, — последовало сухое покашливание, и голос будто несколько окреп. — Бабочка. Бумер.

Это существо снаружи лобового стекла умирало, а мир вокруг погружался во мглу. Существо с крохотным личиком, похожим на человеческое, на

мерзкий галлюцинаторный автопортрет, на горячечное отражение, не сводило с них пылающего ненавистью взгляда. Но не только: оно словно делилось с ними своей смертью, заставляло впитывать ее. Взгляд угасал, затуманивался; вот вспыхнула последняя лиловая искорка, и все закончилось. Осталась лишь злоба, посмертной маской застывшая в вечности.

— Эта бабоч... — хрипло начал Миха-Лимонад.

— Бабочка, — кивнул Лже-Дмитрий. И выдохнул. Только если в начале этот выдох был тяжелым и шершавым, больным, завершился он переходом в новое покашливание, вполне себе спокойное. — Я ж тебя предупреждал, мотылек, бабочка... Что она появится в самое ближайшее время.

— Какая бабочка?

Лже-Дмитрий поморщился, словно размышляя, с какого именно далека следует начать рассказ, и разведя руками в стороны, сообщил:

— Как-то на закате лет лег Джао спать, и приснилось ему, что он бабочка.

— Что?

— Проснулся Джао и не поймет: кто он? Джао, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она Джао.

— При чем тут?! — Миха недоверчиво уставился на своего собеседника. — А-а-а, ты вот о чем...

Лже-Дмитрий спокойно откинул голову на подголовник и молча смотрел то ли на прилипший к лобовому стеклу шматок, то ли сквозь него, во тьму, которая была впереди.

Наконец Миха-Лимонад прервал молчание:

— Ну, и кто же он на самом деле? — слова дались ему не без труда. — Джао-бабочка?

— Граница, — проговорил Лже-Дмитрий, все так же не отрывая взгляда от лобового стекла.

VII.

АГХ-РЫМБ-Б...

Б-Ш-Ш

БШ-ШЫ-ШЫ-Ш...

— Смотрите!

И еще голоса. Много голосов.

А-а-а-гхрымб...

— Смотрите! — слышит лейтенант Свириденко. — Человеку плохо!

П-Ш-Ш-Ш...

— Врача?

Темнота.

И еще крохотное личико, горящее искрой злобной ярости. Это мотылек?! Агония — личико мотылька перекошено похотливой ненавистью и ударом о лобовое стекло.

П-ш-ш-ш... АГХ-рымб-б...

Темнота. В ней лишь лиловая искра ярости.

— Вызовите врача! «Скорую».

Но иногда свет становился другим. И тревожные голоса меняли тембр.

***

П-ш-ш-ш...

Свет становился другим, и это «п-ш-ш-ш» оказывалось шумом морского прибоя.

— Врача!

— Эй, Будда...

— Я уже звоню в «скорую».

Агх-рымб-б... б-ш-ш... п-ш-ш-ш...

***

— Словно мы одно целое, словно... круг. А теперь идемте. Времени мало.

— Почему?

П-ш-ш-ш...

— Не спрашивай. Пошли. Возможно, уже поздно.

— Эй, Будда...

— Да, пусть флейта будет у тебя. И сразу, как только что-то начнется...

И еще раз накатила темнота. И в ней лиловым отсветом промелькнула агония мотылька. А потом был уже только свет... такой изумительный и такой нежный.

***

Это волны накатывали на берег, и темный немецкий дом висел на утесе. Четыре светящихся точки, как беспечное порхание бабочек... Свириденко фокусирует взгляд: четверо мальчишек входят в немецкий дом.