Дети смотрителей слонов
Шрифт:
Я поднимаю голову. Затылок Конни находится менее чем в пятидесяти сантиметрах.
— Для всех великих религий любовь является главным словом. Все понимают, что, хотя прийти к ней трудно и хотя человеку надо многое преодолеть, всё равно любовь — это то, к чему мы приходим. Это естественное состояние человека.
Я смотрю на неё, она смотрит мне прямо в глаза.
Я не то чтобы ухожу — идти я не в состоянии. Я просачиваюсь куда-то, словно сильно разбавленная жидкость. За моей спиной Конни говорит ещё что-то, кажется, она
Если бы поблизости оказался врач, он предписал бы мне пять минут покоя — мне нужно прийти в себя. Но приходится это отложить. Потому что на соседнем диване уже кто-то сидит. Я всё же понемногу восстанавливаюсь и вижу, что это Торкиль Толасиус, его жена, Вера-секретарь и Анафлабия Бордерруд. У Анафлабии на коленях сидит Чёрный Хенрик. Рядом с ними стоят Катанка и Ларс. Глаза у них блестят, но взгляд при этом отсутствующий, как у людей, которым только что напомнили, что конец их дней может наступить в любой момент.
В руках у Катанки позвякивают наручники. Хенрик сейчас будет арестован.
Мне не кажется удивительным, что Анафлабия первой приходит в себя.
— Есть ли в судебной практике прецедент отбывания наказания дома у матери? — спрашивает она.
— Разве что последнюю часть срока, — отвечает Катанка. — Если психиатры не будут против.
Все смотрят на Торкиля Торласиуса. Он явно не в восторге от этой идеи.
— Он собирался всё взорвать, — говорит он. — У него определённо не все дома.
— В глубине души он хороший мальчик, — говорит Анафлабия. — Он просто сбился с пути.
Она прижимает Хенрика к себе, тот кладёт голову ей на плечо.
— Потом вернёмся к этому вопросу, — говорит Торкиль Торласиус. — Посмотрим на его поведение в тюрьме. Наверное, что-то можно будет сделать.
Его взгляд останавливается на мне. Я, скорее всего, всё ещё переживаю глубокое потрясение. Но в его голосе мне слышится то, что вполне можно принять за доброжелательность.
— Твоя роль во всём этом, мой мальчик, мне не вполне ясна. Но, как специалист, я вижу все признаки того, что со временем тебе удастся покинуть преступный мир, отказаться от наркотиков и вернуться в общество.
— Большое вам спасибо, — говорю я.
— Атмосфера здесь, — продолжает Торласиус. — В этом здании. Я ещё не успел всё проанализировать. Но она совершенно особая. Хочу сказать, в этом зале есть такие одарённые личности, которые по своему уровню вполне могут сравниться с врачами-ординаторами новой областной больницы Орхуса.
Я чувствую, что уже достаточно собрался с силами, чтобы ещё раз преодолеть расстояние в пятьдесят
— Я опасаюсь за свой рассудок, — говорит он.
Страх этот можно считать вполне обоснованным. Но что-то со мной произошло, возможно, дело в затылке Конни, который оказался так близко, возможно, в её словах, возможно, я просто чувствую громадное облегчение. Во всяком случае, меня внезапно охватывает нежность — к ним ко всем. И чтобы вы поняли, насколько глубокое это чувство, скажу, что в эту минуту я и Кая Молестера оставил бы в живых, случись ему тут оказаться. И чувство это распространяется даже на Александра Финкеблода.
— Из-за всей этой грязи, — при этих словах он пытается смахнуть некоторые из тех комьев, которые до сих пор украшают его лицо, — моё зрение как-то ухудшилось. Так что когда я сажусь и достаю салфетку, чтобы привести себя в порядок, я случайно задеваю какую-то женщину, которая сидит на скамейке рядом со мной. И тут случается ужасное — она падает на землю. Я обращаюсь к ней. Она не отвечает. Я прикасаюсь к ней. Она мертва! И вдруг я понимаю, что это уже третий раз за двадцать четыре часа. Может, на мне лежит какое-то проклятие? Что я — один из тех людей, при виде которых все остальные сразу умирают?
— Александр, — говорю я. — Вы вовсе не такой человек. Я бы сказал, что вы человек, при виде которого у многих возникает мысль, что им есть чем заняться. Особенно если учесть то, как вы сейчас выглядите. Но та дама на скамейке, да и остальные — они уже были мертвы.
Александр смотрит на меня.
— Я подумал, — говорит он, — что, может быть, до сих пор не очень обращал внимание на положительные — пусть и не многие, но положительные — стороны общения с детьми.
Я встаю. Ноги дрожат уже не так сильно. Мне нужно глотнуть свежего воздуха.
На первый взгляд, в холле больше никого нет, кроме охранников, но вдруг между двумя колоннами мелькнули какие-то фигуры — это Тильте и Якоб Аквинас, они меня не видят.
— Тильте. — говорит Якоб, — последние часы изменили меня. Я увидел кое-что в себе и в твоей семье, и понял, что всё-таки не гожусь для роли священника.
Тильте целует его.
Не считаю, что прилично стоять и смотреть, как твоя сестра целует своего друга. Я не двигаюсь с места лишь потому, что не могу оторвать взгляд от руки Якоба на спине Тильте — она больше не перебирает чётки.
— Якоб. — говорит Тильте, — если ты хочешь и дальше двигаться в сторону двери, особенно если ты собираешься вернуться в светскую жизнь, ты ни в коем случае не должен переставать молиться — даже когда целуешься. Давай попробуем?
Тут я отворачиваюсь и тихонько ухожу.