Дети Солнцевых
Шрифт:
Катя с нетерпением ждала четырех часов и волновалась. Когда же в начале пятого в дверях комнаты показалась маленькая фигурка Вари, Катя стала пристально всматриваться в нее, и ей вдруг показалось, что Варя стала совсем другой, какой-то чужой девочкой. Вместо прежней веселой, живой, маленькой, кудрявой девочки с открытым взглядом и грациозными движениями, в коротком платьице, какой она привыкла ее видеть, к ней приближалась, неловко путаясь в длинном, до полу, камлотовом платье, стриженая девочка с плутовскими, беспокойными глазами, в длинном белом переднике,
— Что ты на меня так смотришь, Катя? Точно не узнаешь, — сказала девочка, почти бегом сделав последние шаги и обхватив шею сестры руками.
— Совсем, совсем другая, — прошептала Катя, целуя сестру.
— Кто? Я другая?
И Варя, отклонившись немного назад, весело посмотрела в глаза сестры.
— Нет, теперь ты та самая! — ответила Катя, еще раз целуя сестру. — Только ты в этом платье такая странная.
— Смешная? Правда? — Варя улыбнулась всем лицом. — Помнишь, когда нас привели сюда? Тогда все эти стриженые девочки были такие смешные, такие уроды! В длинных платьях, словно без ног! — шепнула она ей на ухо. — А теперь ничего! Есть и хорошенькие, даже очень-очень хорошенькие…
— Дай-ка я тебе завяжу рукавчики, они у тебя совсем спустились, — сказала Катя и стала подвязывать ее рукавчик.
— А! — Варя махнула рукой. — Мне их целый день подвязывают, а они все ползут. Постой, посмотри, я теперь сама научилась их подвязывать.
Варя живо сдернула рукавчик, развязала тесемку, так же живо надела рукавчик на руку, один конец тесемки, вдетой в широкий рубец верхней части рукавчика, придержала пальцами другой руки, а другой конец тесемки взяла в зубы и, нагнув к плечу голову, ловко сделала петлю, потянула, попробовала, крепко ли, и с удовольствием произнесла:
— Та-ак! А потом все равно съедет!
И опять обняла Катю.
— Послушай, Варя, сядь здесь, — сказала Катя, усаживая ее к себе на постель. — Скажи, зачем ты сердишь Бунину? Ведь это стыдно! — начала она ласково и очень тихо.
Варя, как ужаленная, соскочила с постели и отступила на шаг. Брови ее сдвинулись, лицо мгновенно приняло серьезное, сердитое выражение, и она в упор посмотрела на сестру.
— Она уж успела тебе насплетничать? Хорошо же!
И задорно подняв голову, она заговорила громко:
— Не мне стыдно, а тем, кто лжет, кто привязывается, придирается…
— Тише, Варя! Что с тобой? Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такие манеры взялись? Как ты можешь так говорить! Что бы сказала на это мама? Разве тебе дома позволяли…
— Дома позволяли! — перебила ее Варя. — И позволять незачем было! Дома никто не щипался, никто не бранился, а она хотела отрезать мне уши тогда… тогда…
Варя стала заикаться от волнения.
Бунина, которую Наташа старалась, как обещала, удержать как можно долее, обернулась и, увидев рассерженное лицо Вари, крикнула:
—
Она подошла к Варе и, взяв ее за руки, хотела отвести от постели.
— Оставьте! — крикнула Варя, вырывая руку. — Оставьте! Мне больно.
Катя растерялась и, крепко держа сестру за другую руку, умоляющим голосом быстро залепетала:
— Она ничего, право… Извините ее, пожалуйста… Варя, молчи! Это я… Мы говорили… Простите ее!
— Ваша сестра так дурно себя ведет, — сказала сухо Бунина, — что ее давно не следует сюда пускать. Что, конечно, и будет, когда мадам Адлер узнает о ее поведении.
— Могу вас уверить, что я сама стала ее бранить, — сказала Катя, — я сама. Она только отвечала мне. Она на меня нисколько не сердилась и не сердится. Варя, скажи, правда?
— На тебя? Еще бы! За что?
И Варя, обняв сестру обеими руками, стала крепко целовать ее.
Бунина постояла, посмотрела и, сделав презрительную гримасу, отошла, пожимая плечами.
— Она такая злая, такая гадкая, щипуха и выдумщица! — заговорила Варя, не разнимая рук и пряча свое лицо на плече сестры.
— Ну, полно, Варя, полно, будь умницей, — уговаривала ее Катя. — Ты ведь знаешь, что маму нельзя огорчать. А как бы она, бедная, огорчилась, если бы узнала, что тебя кто-то не любит.
— Меня только она одна и не любит. И я только ее одну ненавижу! — заговорила Варя со злобой.
Она отошла на шаг от сестры и, глядя на нее блестящими глазами, продолжала:
— Она меня всегда обижает! Это знает и мадемуазель Милькеева, потому что тогда она выгнала ее из дортуара, и мадам Адлер, которая не велела мне стоять у доски, когда она ни за что поставила меня! И дети, которые всегда говорят мне, чтобы я пожаловалась на нее. Все, все знают, что она придирается ко мне, что она злая!
— Ну, пускай она будет злой, а ты будь умницей. Тогда ей не на что будет злиться.
— Не на что? Она всегда найдет на что.
— Ну, дай мне слово, как маму любишь, что ты не будешь капризничать и выводить ее из терпения, не будешь устраивать ей никаких штук.
— Хорошо, не буду, даю слово, если она оставит меня в покое. Но если она опять придерется, уж извини, я ей не спущу. Ни за что не спущу!
Девочка опять начинала горячиться, и Катя, боясь новой вспышки, поспешила переменить разговор.
Скоро Варю увели. Прощаясь, она шепнула сестре на ухо:
— Ты не бойся. Они там все добрые, все-все, только эта Бунина ненавидит меня. Но я даю тебе слово, как маму люблю, я буду слушаться даже эту противную Бунину.
Но несмотря на данное слово, столкновения между взрослой девушкой-пепиньеркой и самой маленькой воспитанницей в младшем классе не прекращались, и взаимная антипатия их росла с каждым днем. Бунина каждый день находила случай наказать Варю, а Варя не упускала случая чем-нибудь отплатить Буниной.