Дети ворона

Яковлева Юлия

Шурка и человек в шляпе подошли.

На продавце мороженого, несмотря на март, была шапка-ушанка, а белый халат был натянут поверх ватной куртки. Как будто для него, как и его покрытого инеем товара, всегда была зима.

— Два эскимо, — сказал Шляпа.

— В честь товарища Папанина! — крикнул Шурка.

— В честь товарища Папанина угощаю бесплатно, — улыбнулся продавец, однако деньги у Шляпы взял. Поднял крышку, скрылся в облаке ледяного пара, которое вырвалось из ящика. Вынырнул. В руку Шурке ткнулась

восхитительная толстая холодная палочка в серебристой бумажке.

— Пойдем сядем, жевать на ходу вредно для здоровья, — сказал Шляпа, проворно срывая обертку.

Они вошли в сквер у театра и сели на скамейку. Чугунная императрица гордо поднимала вверх скипетр и подбородок, совершенно не замечая, что на носу у нее висит огромная капля, а на голове сидит голубь. Вид у нее от этого был глупейший. Шурка захохотал.

Шляпа посмотрел вопросительно. Но Шурка только рукой махнул: долго объяснять! Да и голубь улетел.

— Ну что, нос не болит? — спросил Шляпа.

Нос болел, когда приходилось широко раскрывать рот, кусая мороженое. Но Шурка радостно мотнул головой. Чудак! Как может что-то болеть, когда ешь мороженое? Не просто мороженое — эскимо!

— Ерунда! — сказал Шурка. — И утешать меня вовсе не надо было, подумаешь! Я и сам бы ему навалял. Просто связываться было некогда…

Он быстро кусал эскимо, и от холода немело во рту.

Шляпа рассмеялся. И тут же снова стал грустным.

— Конечно, навалял бы! Просто мама и папа меня учили всегда быть за тех, кого топчет толпа, — объяснил он.

Он ел так, будто это не мороженое, а капустный суп или манная каша с комочками. Через «не хочу» — называла это мама.

Шурка даже обиделся за эскимо. Расправил обертку и сложил в карман.

— А вы знаете, что эскимо изобрели в честь советских полярников? — сказал он. — У нас во дворе его еще никто не ел!

Шляпа смотрел в сторону проспекта. Полярники уже проехали. Уже одел в чехлы свои трубы оркестр. Уже постовые милиционеры заново запустили уличное движение: зарычали автомобили, затренькали, побежали трамваи. Видимо, героев провезли слишком быстро. Толпа не хотела расходиться.

— Ты посмотри на них, — вдруг сказал Шляпа. — Далась им эта Арктика, Северный полюс… — И продолжил неожиданно: — Ни одного румяного лица. Чем гордиться? Что построили какой-то небывалый в мире ледокол? А у самих пальто в заплатах, и из дома ушли без завтрака.

Шляпа покачал головой. Мороженое таяло у него в руке.

Шурка, который уже расправился со своим эскимо, подумал: ну и тип!

— Нет, ты присмотрись, — настаивал Шляпа.

Из вежливости Шурка посмотрел. Внезапно он увидел, что лица у людей радостные, но впрямь худые, усталые, бледные. А одежда старая, унылая.

Шляпа оживился.

— Они этого полярника своего спросили, когда с льдины снимали? Может, он и не хотел с нее сниматься.

Может, он на нее специально забрался, подальше от всего этого. Может, он мечтал однажды пристать к какой-нибудь маленькой симпатичной стране, где зимой пьют горячий шоколад, едят булочки с изюмом, а у барышень на муфтах иней.

Шурка посмотрел на него испуганно.

Шляпа рассмеялся.

— Шутка. Сказка про Снежную королеву. Хочешь мое эскимо? На. Бери же. — Он встал. — Бери! А то мне пора. Ну привет. — Прикоснулся пальцами к краю шляпы, чуть кивнул Шурке и пошел прочь, в сторону театра.

Шурка подумал немного. Но мороженое не желало ждать. И Шурка впился зубами в облитую шоколадом трубочку, так что зубы заболели от холода.

— Так-та-а-а-ак! — издевательски пропел над его ухом голосок. — Гуляем на Невском. Картина маслом. Всё папе расскажу.

И прищурилась в своей манере.

Таня была старше Шурки всего на два года. Ей было девять лет. Но вела она себя порой так, будто ей девятнадцать. А то и все девяносто. Иногда была обычной сестрой, с которой можно было болтать и играть. А иногда словно спохватывалась — и становилась Старшей сестрой: мерзкой и какой-то ненастоящей.

— Нечего изображать из себя взрослую, — сказал Шурка, делая вид, что нисколько не напуган этой встречей, хотя в животе похолодело, как если бы он проглотил мороженое целиком.

Папа никогда не ругал, не кричал. Тем более не драл, как, например, Вальку драла его мать — худая, вечно усталая и взвинченная женщина в старой кофте: схватит — и ну хлестать кожаным ремнем или полотенцем по чему придется — по спине, ногам, попе. Шуркина мама хваталась пальцами за виски. А папа просто смотрел. И говорил: «Шурка, как же так?» Но это было ужасно.

— С Валькой. На Невском болтаемся. Поздравляю! — сестра нарочно потянула «р-р-р-р».

— Вовсе и не с Валькой. А по делу.

— Да?

— Да.

В руке у нее был маленький чемоданчик в форме груши, там лежала скрипка. Танька шла с урока музыки. Ее учитель музыки жил недалеко, на Садовой улице.

Шурка мысленно выругал себя. Как он мог про это забыть! И как только она его заметила здесь, в сквере!

— Я, Таня, не по Невскому болтался, а приветствовал героев-папанинцев. Тебе не понять.

— Куда уж мне!

— Завидуешь.

Шурка тщательно облизал деревянную палочку от эскимо. Танька следила за его движениями. Ей не нужно было рассказывать, что эскимо было совершенно новым сортом мороженого, сказочно дорогим, и никто из ребят на их улице его еще не пробовал.

Он кинул палочку в урну.

Глаза у Таньки превратились в две щелочки.

— Всё маме с папой расскажу.

— Рассказывай, сколько влезет.

— И как ты деньги на мороженое украл, расскажу.

— Я украл?! — Шурка покраснел так, что жарко стало.