Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

И еще. Станция Буй Горьковской области.

Отцу выдают два бумажных мешка воблы. Весь состав, несколько сотен человек, готовы расхватать эти мешки. Опять встает Тося, говорит: «1-й вагон – 10 штук. 2-й вагон – 10 штук» и т. д.

С Тосей мои родители поддерживали дружеские отношения до конца своей жизни и я – тоже. Она дожила до 90 лет, умерла в 80-е годы. Ас ее дочерью и ее семьей я до сих пор общаюсь.

Мы приехали в Чебоксары, в Чувашию.

Так началась моя вторая эвакуация.

Страшнее всего была мысль, что мама погибла!

Петрова Мира Александровна, 1935 г. р

Когда началась война, мне не было ещё шести лет, а моему брату Саше только что исполнилось четыре года. Когда в Ленинграде началась эвакуация

из города школьников и детей детсадовского возраста, нас эта кампания не коснулась, так как мы в детский сад не ходили, а воспитывались бабушкой. Вместо эвакуации мама отправила нас к своему брату в деревню Старое Колено, расположенную недалеко от Сиверской. Однако долго прожить в этой деревне нам не удалось. Однажды рано утром мы проснулись от грохота и дребезга окон в доме. Было страшно, мы плакали, Саша от испуга после этого долго ещё заикался. Оказалось, немцы бомбили аэродром в Сиверской. Вскоре за нами приехала мама. Пассажирские поезда к этому времени уже не ходили, но маме удалось погрузиться в какой-то санитарный поезд, остановившийся на платформе, на котором мы и вернулись в Ленинград.

Перед отправкой на фронт к нам зашёл мой двоюродный брат Петя, курсант Артиллерийского училища. По этому случаю мы все вместе съели последнее, что у нас было: баночку килек и несколько картофелин. После этого у нас не осталось ни крошки съестного, а Петю мы больше так и не увидели, он погиб на войне.

Мы жили в большом деревянном доме на окраине города, и к тому времени, когда мы вернулись, наш двор был весь перекопан траншеями, заменявшими бомбоубежище. Начались бомбардировки города. Окна в доме были заклеены бумажными полосами, и, как только начиналась бомбёжка, мама брала мешочек с детскими вещами и мы выскакивали из дома. Недалеко от нас находились заводы: «Металлический», «Арсенал», «Красный Выборжец» – и из наших окон было хорошо видно, в какой из заводов попали бомбы. Постепенно мы привыкли к бомбёжкам и престали выбегать из дома, хотя казалось, что горело всё вокруг. Вскоре бабушку парализовало, и вопрос о нашей эвакуации из города отпал сам собой.

В первых числах ноября перед отправкой на фронт к нам зашёл с группой однокурсников мой двоюродный брат Петя, курсант Артиллерийского училища. По этому случаю мы все вместе съели последнее, что у нас было: баночку килек и несколько картофелин. После этого у нас не осталось ни крошки съестного, а Петю мы больше так и не увидели, он погиб на войне.

Мира Штрота (слета)

К этому времени норма хлеба по карточкам была уменьшена до минимума, и начался голод. Саша постоянно плакал, просил поесть, но еды не было. Я молчала, понимала, что просить бесполезно, только смотрела на часы, ждала, когда мама придёт и хоть что-нибудь сварит. Мама пробовала сварить суп из фикуса, молола сено, но ничего не получалось. В феврале умерла бабушка. Я всю зиму на улицу не выходила, но как-то держалась на ногах, а Саша вообще перестал ходить. Весной его отправили в стационар и немножко подкормили – так, что он не хотел уходить оттуда домой. У мамы развилась цинга, ноги покрылись язвами. С наступлением тепла мы стали собирать разные травы, пригодные для еды. Крапива не успевала вырастать, её съедали на корню. Я особенно усердно собирала лебеду, из которой мама делала вполне съедобные лепёшки. Однако увлечение лебедой не прошло даром: я сильно отекла, в особенности отекли лицо и руки. Откуда-то появилась не известная никому до войны дуранда, она казалась нам лакомством вкуснее конфет. Понемногу увеличивали норму хлеба, жизнь постепенно стала налаживаться.

Саша всё время мечтал, что, когда кончится война, мама купит ему пять буханок хлеба и он их все сразу съест. Думал, что меньшим количеством он не наестся.

Саша всё время мечтал, что, когда кончится война, мама купит ему пять буханок

хлеба и он их все сразу съест. Думал, что меньшим количеством он не наестся.

За годы блокады мы рано повзрослели, хотя по возрасту оставались детьми. Летом 1941 года я ещё была капризным ребёнком, одевавшимся с помощью бабушки, а весной 1942 года уже не только полностью сама себя обслуживала, но и во всём помогала маме. Осенью 1943 года я пошла в первый класс. Ключей у меня не было, и ко времени окончания занятий мама, которая работала неподалёку от нашего дома, приходила, чтобы впустить меня домой. А Саша всю первую половину дня сидел взаперти. Жизнь несколько улучшилась, но бомбёжки не прекращались, а временами их интенсивность даже увеличивалась.

Мира Петрова (в центре) с подругами, 1950 г.

Вспоминаю такой эпизод. Однажды я пришла домой из школы, но мамы не было. Мы с Сашей переговаривались через открытую форточку и поначалу не очень беспокоились. Но время шло, начинало темнеть, хотелось есть, а мама всё не появлялась, и мы не знали, где она. Началась очередная бомбёжка, нам было страшно, и страшнее всего была мысль о том, что мама погибла, и мы остались одни. Соседка, увидев меня плачущей у дверей дома, пригласила к себе и даже предложила кусочек хлеба. Есть хотелось страшно, но в голове вертелась мысль, что хлеб придётся отдавать, а неизвестно – будет ли он у нас, и я отказывалась, говоря, что сыта. На счастье, тут появилась мама, живая и здоровая. Оказалось, она была командирована в центр города, попала под обстрел и оказалась в бомбоубежище, откуда её долго не выпускали.

В 1944 году, после снятия блокады, бомбёжки и обстрелы прекратились, а скоро и война подошла к концу. Хорошо помню День Победы в мае 1945 года. Был тёплый и солнечный день, и казалось, что после такой войны и такой победы будет бесконечный мир и сплошное счастье. Очень этого хотелось.

Мы с мамой выжили, потеряв всех родных

Павлова Светлана Михайловна, 1936 г. р

Я родилась в 1936 году в Ленинграде. Когда началась война, мы жили на Геслеровском проспекте, в квартире, где было две семьи:

моя: папа – Писаров Михаил Федорович, мама – Погодина Наталия Николаевна и двое детей – я и мой брат Костя, 1940 года рождения;

вторая семья – это семья сестры моей мамы: Петр Васильевич Дежорж, его жена Антонина Николаевна и два сына, Николай и Лев.

Так случилось, что мы остались в блокадном Ленинграде. Отец ушел на фронт, а в ноябре мы получили известие, что он пропал без вести. И до сих пор о нем ничего не знаем.

Света (слева) с мамой и братиком

Начался холод, голод, как у всех ленинградцев. Мы поселились в одной комнате, поставили буржуйку; на нее клали кирпичи, чтобы их положить в постель для согревания.

Мой маленький братик, только начавший говорить, произносил целую речь по вечерам: «Мама, пич (кирпич) к нёнькам (ножкам)». В комнате темно, окна занавешены, все теплое клали сверху на одеяла.

Воды в водопроводе не было, а над туалетом выросла гора льда и не таяла.

Рано утром мама уходила отоваривать хлебные карточки. И вот однажды она вышла из дома, и ее внимание привлек труп человека, лежавший на рельсах метрах в двухстах от нашего дома. Ей показалось что-то знакомое, и она подошла. Ужас! Это был ее племянник – шестнадцатилетний Левушка, он был мертв, раздет до нижнего белья, и даже кончик носа примерз к рельсам.

Левушка окончил девять классов и был взят в военное училище, откуда на воскресенье приходил домой. Но в тот день он немного не дошел до дома. Мама ничего не сказала сестре, а та была уверена, что ее сын жив.