Дети жакаранды

Делиджани Сахар

– Да, с Божьей помощью, все закончилось.

Вместе с Мейсамом вошел в лифт еще один мужчина: взглянул на Азар – и его желтоватые глаза расширились от удивления: он ее узнал. Азар стрельнула взглядом в сторону Сестры. Та, забыв о показной стыдливости, повернулась к Мейсаму и вела с ним оживленную беседу. Азар придвинулась к мужчине ближе. Она тоже узнала его, хоть с их последней встречи он сильно изменился: постарел, осунулся, борода придала лицу суровость. На нем была белая синтетическая рубашка, застегнутая, как положено благочестивому мусульманину, до самого горла, и пластиковые шлепанцы – такие же, как у Мейсама.

Интересно, думала

Азар, он и сейчас живет по соседству с родителями, в том же тупичке? По-прежнему заходит к ним на чай, рассказывает отцу, что выпущены новые карточки на сахар и растительное масло – ведь добывать карточки на продукты становится все труднее. Или, быть может, борода, пластиковые шлепанцы и суровость в лице говорят о том, что он стал слугой революции?

Во взгляде его, когда он узнал Азар, ясно выразилось изумление. Очевидно, о ее аресте родители не рассказывали. И неудивительно. Боялись, конечно. Кто бы на их месте не боялся? Азар вздрогнула, думая о том, как родители могли об этом узнать. Представляла себе, как Гвардейцы Революции вламываются к ним в дом, переворачивают все вверх дном, угрожают, забрасывают вопросами – а папа и мама, съежившись в углу, глядя на то, как чужие люди хозяйничают в их доме, понимают, куда пропала Азар, почему так долго не появлялась.

– Со мной все хорошо, – прошептала Азар, глядя ему в глаза. – Скажите им. Все хорошо.

Мужчина растерянно кивнул. Взрыв смеха Сестры заглушил шепот Азар: пронзительный хохот наполнил тесную кабину лифта, отразился от стен и от неоновой лампы на потолке.

Азар повернулась к Сестре:

– Дайте мне ее подержать. Я не уроню.

Поколебавшись, Сестра положила на руки Азар колючий шерстяной сверток. Девочка спала, чуть приоткрыв крохотный розовый ротик. Как хотелось изо всех сил прижать это нежное тельце к груди, ощутить, что ее дочь реальна – реален этот ротик, и сморщенная розовая кожа, и черная щетка волос на лбу!

И все же Азар действительно была еще слишком слаба. Она просто держала ребенка, чувствуя, как колет ладони шерстяное одеяло, едва прикрывающее младенческое тельце. Как растут в ней скорбь и чувство вины. Что она наделала? Зачем привела дочь в мир, где не мать, а тюремщица первой берет ее на руки?

Зарывшись лицом в одеяло, она вдохнула сладкий запах малышки. Стала целовать ее лобик, шею, плечи. Целовала и вдыхала ее аромат, и наслаждалась ее близостью, и мысленно молила о прощении.

Девочка шевельнула плечом и открыла глаза.

Черные, как ночь. Такие черные, что белки вокруг них отливали голубым. Открыла и закрыла ротик. С изумлением, почти со страхом смотрела на нее Азар – слишком пристальным, слишком пронизывающим казался ей этот младенческий взгляд. Черные глаза с синеватыми белками смотрели с детского личика холодно и сурово – почти так, как смотрят Сестры. Сердце Азар сжалось, и она прикрыла лицо дочери дрожащей рукой.

Камера с вытертыми до блеска стенами – слишком много голов и спин прислонялись к ним – гудела от женских голосов. Такое оживленное гудение могло означать только одно: жизнь менялась к лучшему.

В радостном возбуждении ждали женщины прибытия новорожденной. Все вымыли и вычистили, отскребли до белизны и стены, и пол. Зарядку сегодня никто не делал, чтобы не поднимать пыль. В одном углу поставили «цветы» – листья, собранные во дворе во время прогулки, в алюминиевой посудине. На окно с толстыми прутьями повесили вместо занавески лимонно-желтый хиджаб.

Нетерпеливое

ожидание царило в камере с самого утра. Никому не сиделось на месте. С рассвета, когда Азар с огромным вспухшим животом вывели из камеры и увезли, женщины переглядывались и улыбались друг другу. Все подобрели: даже между членами противоборствующих партий прекратилось враждебное молчание. Сегодня враги заключили перемирие и не вели споры о том, по чьей вине революция обернулась бедой. «Доброе утро!» – говорили они друг дружке открыто и ласково, словно сестрам или лучшим подругам.

Изможденные лица женщин, обычно унылые, теперь сияли радостным предвкушением. Идти в душ сегодня не полагалось, однако все, как могли, умылись и принарядились, заплетали друг другу косы, пели песни. Надели лучшие свои платья, словно под Новый год. Праздничные наряды, много месяцев лежавшие без дела, на исхудалых телах и сморщенных грудях сидели неуклюже, и женщины постоянно проводили руками по платьям, разглаживая складки.

Даже Фируза была сегодня счастлива. Смолкла ее вечная нервная болтовня. В камере знали, что Фируза – тавааб, стукачка, продает своих за мягкую подушку и долгие свидания с мужем. Но сегодня и Фируза не хотела нарушать мир, царящий в камере. С Сестрами она сегодня и словом не обменялась, зато беспрерывно рассказывала сокамерницам о своей дочери Донье. Говорила, что, когда ее арестовали, Донья осталась с мужем, что Фируза ночь за ночью плачет в разлуке с ней. Что, как только ее освободят, возьмет Донью и сбежит из Ирана куда глаза глядят. «Уеду, – говорила она, – и забуду все это, как страшный сон!»

Послышались шаги и приглушенный плач младенца – и все разом бросились к двери. Смеялись, хлопали в ладоши, возбужденно гладили друг дружку по плечам. Когда дверь отворилась и Азар со свертком вошла в камеру, раздались многоголосые радостные крики, как на свадьбе, когда выходит новобрачная. Сестра нахмурилась и прикрикнула на заключенных, чтобы замолчали.

Азар увидела нарядных сокамерниц, отдраенные стены, хиджаб-занавеску на окне – и рассмеялась, свободно и счастливо. Все в ней пело. Окруженная радостью товарок, она забыла обо всем. Забыла об остром, недетски-суровом взгляде своей дочери, о боли, о разрывах внутри, о горе, о чувстве вины. Как ни удивительно, в этот миг она ощутила, что вернулась домой.

Сокамерницы с сияющими глазами столпились вокруг нее; на все лады звенели и переплетались их голоса. Девочку передавали из рук в руки – и каждая прижимала малышку к груди, будто стараясь напитаться ее теплом, и хотела подержать подольше, и неохотно отдавала следующей нетерпеливой паре рук.

Девочку держали так, словно боялись отпустить хоть на миг.

Словно боялись, что она вдруг исчезнет.

Скоро женщины заметили, в какое грубое одеяло завернута девочка. Радость их померкла, но, ничего не сказав, они сняли одеяло и обернули младенца в мягкую чадру, расшитую маргаритками.

И снова жадно смотрели то на ребенка, то на Азар. Только сейчас они заметили, что в дрожании ее ресниц, в складке губ еще гнездится страх. Она не верила своему счастью – не верила, что ребенок жив и сама она жива.

Взяв кувшин чистой воды, стоявший в углу рядом с букетом из листьев, сокамерницы омыли Азар лицо.

– Все позади, – говорили они, растирая ей руки. – Ты снова с нами. Теперь ты в безопасности.

И, прикрыв глаза – словно боясь увидеть сквозь стенки ее тела страшные разрывы внутри, – гладили и разминали ей плечи.