Дети
Шрифт:
– Я очень хорошо понимаю.
Она не отрывает взгляда от его лица, которое еще никогда не было таким холодным. Как будто наступил конец чему-то, и все тело ее сковано. Она знает, что эти минуты решают их судьбу. Если она даст ему уйти, он больше не вернется. Ночью он всеми силами боролся за ее душу. И она сдалась, вселила в него надежду, нырнула в жар его любви, как в глубокий водоворот, откуда они никогда не вернутся. Он счастливо заснул рядом с ней. Утром она проснулась в испуге. Стояла у кроватки зашедшегося в плаче ребенка, чувствуя, как все проблемы вернулись и навалились ей на плечи. Он знала, что ничего не изменилось,
– Не знаю, вернусь ли я ночью, Герда. С фабрики поеду вместе с Гейнцем к нему домой. Вечером у них традиционная встреча друзей покойного господина Леви. Из-за забастовки транспортников я не смогу вернуться сюда. Если ребенку станет хуже, позвони. Попрошу Гейнца подвезти меня домой.
– Нет, нет, – отвечает она сдавленным голосом, – не думаю, что ему станет хуже. Ты же знаешь, у него быстро повышается температура и так же быстро понижается.
Он протягивает ей руку на прощание, но она не касается ее, словно боится потерять последние силы и не совладать с собой.
– Эрвин, – вскакивает она со стула, – ты нашел в ящике целые носки? Подожди пару минут, я заштопаю тебе пару теплых носков.
– Нет, Герда, – улыбается он, – я уже привык к дырявым...
Надевая пальто в коридоре, он не смотрит на нее. Сумрак защищает их друг от друга. Он берется за ручку двери, так и не протягивая ей руку.
– Эрвин, – останавливает она его, где твой головной убор? Как ты выйдешь без него в такую стужу?
Он и шапку забыл в трактире. Но без всякого желания вспомнить даже малым намеком вчерашний вечер, отделывается общими словами:
– Потерял шапку. По дороге куплю новую.
– Нет, так ты не выйдешь. Возьми белый шарф с вешалки и закутай им голову.
– Но, Герда, – смеется Эрвин, – я же буду похож на клоуна в женском шарфе.
– В такие дни люди закутывают головы любой вещью, – она силой всовывает ему руку шарф.
– Спасибо, – и он захлопывает дверь.
Тело ее каменеет, и она, вернувшись от дверей, падает на стул у пустого стола, на котором лишь плитка шоколада, которую он принес ребенку. Кладет голову на руки, вытянутые между немытой посудой, и тяжелые беззвучные рыдания сотрясают ее тело навалившимся на нее одиночеством вместе со слабым светом разгорающегося за окнами дня.
Эрвин все еще стоит у дверей, колеблясь перед тем, как ступить на утренний снег. Шарф у него в руках, и взгляд устремлен на окна дома.
– Шесть часов с минутами, – бормочет он, стараясь подбодрить себя. Аккуратно складывает шарф и кладет его в карман пальто, поднимает воротник, стучит себя в грудь, как бы пробуждая в себе мужество, и выходит без шапки. Улицы белы, безмолвие глубоко, и Эрвин один на пустынных улицах, продуваемых ветром. Открыв двери трактира, упал с большим шумом и дарился в колено.
– Гоп-ла, – воскликнули одновременно трое мужчин и разразились
– Кто там? – раздается хриплый женский голос из глубины трактира.
Эрвин встает с неприятным ощущением стыда от своей неловкости и отряхивает брюки от пыли. Трактирщика нет. В помещении сумрачно. Слабый язычок пламени керосиновой лампы мерцает в этом сумраке. Даже за ночь из трактира не выветрился запах алкоголя и сигаретного дыма. Неряшливая уборщица, волосы которой серы под цвет ее фартука, тянет ноги между столиками, стучит стаканами, оставшимися со вчерашнего дня. Трое мужчин сидят за столиком в центре трактира – у одного одежда замызгана до самой шеи, у другого нос явно запух от удара кулака, третий мускулист и огромен телом, кто-то ему навесил «фонарь» под левым глазом. Одежда у всех трех потрепана, глаза заплыли, словно они вообще не оставляли трактир со вчерашнего дня. Они тянут мелкими глотками пиво из грубых бокалов, стучат картами по столу, удерживая губами окурки сигарет.
– Эй! – обращается Эрвин к старухе-уборщице, которая даже не спросила его, чего он хочет, и тут же жалеет, что подал голос.
– Чего надо? – роняет она, словно черт ее заморозил.
– Вы хозяйка трактира?
– Жди, пока придет.
За бутылками на витрине светится зеркало. Бутылки стоят, как решетка, за которой маячит лицо Эрвина. У края стойки – три гипсовых гнома в красных колпаках, красных одеждах, с красными носами и щеками. У одного в руках лейка, у других двоих – грабли. Этих смешных гномов люди обычно выставляют весной и летом, украшая ими цветочные клумбы. Эрвин помнит их по клумбам, в детстве, которые такими гномами украшала мать. Зимой она их убирала в дом и ставила, как украшение, на комод.
«Бывает так, что все настроено против тебя?», – размышляет Эрвин, глядя на уродливых гномов.
– Эрвин ты знаешь, что такое – русский?
Оказывается, мужчина с плоским носом тоже откликается на имя Эрвин. Троица отложила карты и начала рассказывать анекдоты.
– Нет, Вили! – кричит плосконосый Эрвин.
– Итак, – говорит мускулистый Вили, – один русский – душа. Два русских – хор. Три русских – сплошной бардак.
Все трое заходятся в хохоте до того, что кепки трясутся на их головах. Чокаются. Лица исчезают за огромными бокалами, поднесенными к глоткам.
– А что такое – один немец, знаете? – Плосконосый Эрвин ставит бокал на стол. – Значит, так – один немец – философ. Два немца – союз. Три немца – война.
Проходит несколько минут, пока троица осознает, что у них есть компаньон по смеху: около стойки во весь рот смеется Эрвин.
– Эй ты, парень, – хмурым голосом обращается к нему мужчина с плоским носом, – ты развлекаешься за наш счет. Смех со стороны нам не нравится. Мы не шутим бесплатно, это тебе будет стоить.
– Я готов присоединиться – отвечает Эрвин.
Но голос трактирщика останавливает его:
– Погоди! Снова ты явился ко мне?
Трактирщик зашел неожиданно, и не спускает глаз с Эрвина, изучая в зеркале его красное от мороза лицо, подобное краснощеким гномам, словно только что закончилась драка, что началась вчера здесь, в трактире.
– Двойную рюмку, – требует Эрвин хриплым голосом.
– Нет! – возражает трактирщик, держа руку на пивном кране. – У меня ты ничего не получишь. Ты не пьешь в свое удовольствие, ты пьешь от отчаяния.