Дети
Шрифт:
– Гейнц Леви.
Священник тянет его в сторону, как бы остерегая его от взмаха плети. Плеть падает со слабым стоном на стол. Черная ряса священника охраняет тишину в трактире.
– Сумасшедший! – шепчет священник Гейнцу и открывает дверь наружу. Дверь захлопывается за их спинами с громким стуком.
На чистом снегу священник и Гейнц вздыхают с облегчением.
– Ты все же не мессия Пруссии, – подкалывает Фридрих Гейнца.
– Уф! – подносит руку Гейнц ко лбу, – теперь я понимаю, как может человек действовать исключительно по внутреннему импульсу. Не задумываясь. Просто я не мог этого выдержать.
– Алло! – окликает их Александр
– Как было? – спрашивает доктор.
– Выпили, – коротко отвечает Гейнц и заводит машину.
Священник молчит.
Машина взбирается на холмы и вот, уже делает последний вираж в сторону не изменившегося за многие годы родного городка Александра. Большие хлопья снег падают перед стеклами машины. По обеим сторонам шоссе сосновые леса тянутся к серому горизонту. Лес неожиданно обрывается. Вдалеке видны первые дома.
– Сейчас мы поедим, – с радостью говорит Александр.
Домики заснежены и дремотны. Магазинчики, рядом с которыми мирно стоят тележки. Узкие улочки, время раннее, день воскресный. Городок отдыхает. Приезжие почти не встречают любопытных взглядов, которых удостаивается любой чужак в маленьком городке.
– Мы приближаемся к центру, там симпатичный ресторан.
Остатки средневековой стены. С приближением к центру движение становится оживленным. Дети играют на улице. Люди стоят на заснеженных верандах и чего-то ожидают. От улицы к улице городок становится более симпатичным и приятным.
Большая вывеска с изображением черной руки указывает путь на Королевскую площадь.
– Конечное место нашего путешествия, – говорит Александр.
С тех пор, как они въехали в городок, Александр словно проснулся от равнодушия, снял очки, и прижался лицом к стеклам автомобиля. В этом городке ему знаком каждый дом, каждое место. И воспоминания охватили его.
– Ничего здесь не изменилось, – бормочет Александр.
Круглая Королевская площадь вымощена острыми камнями, ощутимыми даже под толстым покровом снега. Дома окружают площадь почти плотным кольцом, и только центральная улица рассекает ее на две равные части. Посреди площади стоит большой памятник Фридриху Великому. Кайзер скачет на бронзовом коне, держа в руке сучковатый жезл, на голове его – треуголка. Людской поток вокруг памятника увеличивается. Странная напряженность ожидания ощущается в воздухе городка. Все чувствуют это напряжение, кроме Александра, погруженного в себя и указывающего на старое здание, серое и надменное:
– К нему, Гейнц, к нему. Это роскошный отель, и в нем отличный ресторан. Хозяин его мой друг. В школе сидели на одной скамье. Он получил ресторан в наследство от своего отца, который был другом моего отца.
Несколько ступеней ведут к стеклянной двери.
На дверях – вывеска:
«Нищим, цыганам, собакам и евреям – вход воспрещен!»
– Нашли еще одного друга, – говорит Гейнц насмешливо.
Фридрих Лихт и доктор Гейзе опускают глаза.
– Видно, что здесь многое изменилось, – говорит Александр.
– Ну, что ж, – говорит Гейнц, берясь за ручку ресторанной двери, – заходим. Я не обращаю внимания на такие вывески. Я голоден.
– Нет! Немедленно уходим отсюда! – жестко говорит священник.
Площадь, тем временем заполняется людьми, усиливается сумятица. Каждую минуту возникает масса новых лиц. Фридрих Великий уже не единственный всадник на площади. Несколько юношей присоединились к нему, сильный ветер сорвал с одного из них шапку, и она повисла на ограде вокруг памятника.
– В городке праздник.
Александр снимает очки, вглядывается в толпу и размышляет вслух:
– Сейчас главная забота, где найти место, чтобы поесть. – Возвращает очки на нос. – У Цитмана. Поехали к Цитману. Гейнц, езжай по центральной улице на восток. Кафе находится прямо напротив вокзала.
– Почему бы нет, – со скрытым раздражением говорит Гейнц, – поедем искать новую вывеску. Какой бы она ни была, я открою дверь и войду. Я не дам никому выгнать меня.
– У них очень хорошие торты и печенья, – рассказывает Александр по дороге, – кафе это у меня связано с дантистом. Мать вела нас всегда в это кафе в награду за мужественное поведение у дантиста. Нигде не было лучших шоколадных пирожных, чем у Цитманов. Это была пара симпатичных стариков, кстати, принадлежащих к какой-то религиозной секте, в которую входило несколько окружающих сел, – Александр снова снимает и надевает очки, – но они были старыми и, вероятно, кафе перешло в руки новых хозяев.
У Цитмана нет вывески. В витрине выставлены торты, пирожные и печенья разных сортов. Дверь несколько раз скрипнула, в кафе сумеречно, словно горы кондитерских изделий заслоняют дневной свет. Но сумеречно от темных обоев, от мебели темного дерева, женщины в темной одежде, встречающей посетителей. У нее молодое лицо, кажущееся старше из-за строгого выражения. Светлые волосы туго завязаны в узел. Узкие бледные губы напряженно вытянуты в одну линию.
– Здесь мало что изменилось, – провозглашает Александр, оглядывая помещение и опускаясь на стул. Они сейчас здесь единственные посетители. Александр ведет их в угол, к столу, за которым он с матерью ел шоколадные пирожные. Воспоминания прошлого внесли в его душу покой, какого он не испытывал с момента приезда в Германию. Только у хозяйки кафе губы сжаты, лицо замкнуто, походка бесшумна, движения сдержаны, как будто руки и ноги ее подчиняются какому-то строгому приказу. Женщина еще вообще не раскрыла рта, чтобы поговорить с ними. Подготовила стол. Сказали ей «спасибо», она ответила лишь кивком головы.
– У вас прекрасный кофе и пирожные, – говорят ей.
Опять лишь кивок.
– Я был в этом кафе еще ребенком, – пытается Александр наладить с ней разговор, ибо трудно ему выдержать эту отчужденность и даже некоторую враждебность. Вероятно, старики Цитманы ушли из жизни?
– Они давно умерли, сударь, – наконец-то женщина открывает рот, и все удивлены мягкости ее голоса, столь не подходящему ее виду.
– Вы их родственница? Наследница? Помнится мне, у них не было сыновей.
– Не было. Я не их родственница, я даже не была с ними знакома. Мои родители купили это кафе у них, а я его унаследовала от родителей.
– Вижу, вы тут ничего не изменили. Название осталось – Цитман.
– Из уважения к их памяти мы оставили все, как было при них. Цитманов все уважали. До сегодняшнего дня мы храним их память у нас.
– У нас?
– У членов нашей общины, сударь.
– Вы принадлежите к той же общине, что и Цитманы?
– Я, и мой муж, и мой ребенок.
– Извините, я здесь не был много лет. Значит, все еще есть окрестные села, принадлежащие к общине?
– Да.
– И община увеличилась? – вмешивается в разговор священник.