Детский дом и его обитатели

Миронова Лариса Владимировна

Вечером в спальне народу тьма. И все дружно кхыкают – ну как тут обойтись без горчичников? Не знаю, насколько это приятная процедура, по мне так не очень. А им – ну просто благодать. Распластываются на постели, глаза жмурят от удовольствия и только что не мурлычут. А я, знай, леплю на их тощие спины эти едкие штучки… Картина нелепейшая: полтора десятка спин в аппликациях горчичников, и посреди этой псевдобольной компании я – вещаю голосом старо-древней сказительницы всякие ужасы и небылицы… Хоть про кота на цепи, хоть про кризис в Латинской Америке.

…В середине сентября вдруг снова установилось тепло – началось настоящее, «бабье» лето. Олегу полегчало, и он опять повадился исчезать с самого утра.

Солнышко взошло – только его и видели! Пропадал где-то всю первую половину дня, однако к обеду появлялся точно (желудок – самые точные часы). Приходил, чтобы жадно заглотнуть свою порцию и… зазевавшегося товарища. В психиатрическую больницу его увезли обманом – как и большинство детей, впрочем. Бывало это так. Ребят, чаще всего из школы, заманивали в автобус под разными предлогами – к шефам в гости, на прогулку за город и т. д., автобус подкатывал к самому крыльцу подъезда «приём больных», выходили дюжие санитары и по одному уводили в отделение. И уже там, за двойной дверью, с ними беседовал врач. Дети рассказывали, что их по существу даже ни о чем не спрашивали – просто писали в карту то, что было удобно «для статистики». Сбежать из отделения, конечно, можно, но не очень просто это было, ну и время требовалось на подготовку этой акции.

Так получилось, что именно в больнице Олег впервые заговорил – связно и на разные темы. Говорил про дом, о котором, как ни странно, многое помнил, про то, куда уходил «в бега».

– Интеллект сохранен, – сказала врач, наблюдавшая Олега, когда я пришла к ней на приём. – Тесты на выявление процесса абстрактного мышления, на понимание логической связи подтверждают это. Но знания о внешнем мире крайне убоги. Как вы их там учите?

– А что такое? – старательно прикидываюсь валенком я.

– Он даже не знает, какой строй в нашей стране!

– Простите… ноя…

– Что – вы?!

– Тоже, кажется, не знаю…

Она снимает очки, долго смотрит на меня (слава богу, это детская больница!), потом говорит со смехом:

– Не вы одна.

Но что правда, то правда – любой средний домашний ребёнок был просто академиком по сравнению с детдомовцами, особенно с Олегом это было не трудно.

Словарный запас беднее, чем у Эллочки-людоедки. На вопрос: «Что ты ешь, когда бываешь в бегах?» – он говорил: «Ем помойку». Понимай, как хочешь. На множество других вопросов отвечал лаконично и однозначно всем подряд без разбору, пользуясь традиционным русско-татарским речением в жанре «физ-мата». В больничную карточку при выписке ему записали: «Психически здоров. Педагогически запущен». И это было победой!

К концу третьего месяца больничной неволи он уже наверстал – насколько это было возможно – школьную программу. Математика давалась ему без особых проблем. Косвенно подтверждалась истина – молчуны умнее болтунов. И похоже, мне приходилось убеждаться: как только у ребенка включались мозги, появлялся стимул или интерес к учебе, дети творили чудеса. Откуда что бралось!

Но это правило не распространялось на действительно больных детей – олигофрены здесь, конечно, тоже были. Но их процент был значительно завышен. Они плохо понимали школьную программу, но зато хорошо выполняли ручную работу, любили физический труд. Их всегда мог отличить опытный глаз: по неумеренному аппетиту – даже по нашим меркам, и геркулесову сложению. Однажды, во время моего визита Олег показал мне тетрадь для домашних заданий: аккуратными столбцами были выписаны системы уравнений. Иксы и игреки ухмылялись, задирали носы, глумились над зэдами…

– Что это? – спросила я.

– А это у них такой порядок – кто за кем гоняется, кто кого в шестёрки записывает, – объясняет он, подрисовывая острый носик нахальному иксу и плачущие глазки привязанному к посаженному на цепь знаком равенства зэду…

Олегу

повезло – врач, которая его лечила, была здесь новенькой, местных порядков ещё не изучила и потому лечила детей добросовестно, а не по инструкции. Олега – вниманием и заботой. На этот раз инсулинового шока удалось избежать, и слава богу, – «отшибает память, а потом жиром заплываешь, как свинья», так рассказывали дети, которых подвергали этой процедуре ежегодно. Этих детей тоже было видно за версту – по застывшему, без проблеска мысли, взгляду, по непомерно укрупнившейся фигуре. Одутловатые лица, жирные талии, на которых уже не сходилась одежда. Эта нездоровая полнота вышибала детей на долгие месяцы из привычной жизни. Над ними смеялись, в школе особенно издевались – их-то как раз и не клали каждый год в психушку! Они были всегда вялыми и ленивыми…

Проходило время, и дети снова становились всё теми же «трудными», что и до курса лечения. С тем только отличием, что в своём новом качестве они были ещё тупее и нахальнее, чем до лечения. По сравнению с олигофренами они явно проигрывали – те хоть работали, и не сильно наглели. А вот всякие «заподлянки» вершились ими весьма охотно. Из «трудных», в результате такого лечения, они постепенно становились малолетними подонками – со всеми вытекающими дурными последствиями.

Человек – существо социальное. Я много читала в тот год специальной литературы о детях, воспитанных животными, выросших без воспитания (к примеру, у глухонемой бабушки где-нибудь в деревне) – все они к десяти-двенадцати годам умирали без всяких внешних причин. Врачи не могли объяснить этот феномен. Размышляя о судьбах детдомовцев, я пришла к выводу: человек есть тогда, когда он положительно включён в социум. Но если его ничто не связывает с обществом, то ему нечего делать на свете – он живёт ровно «волчий» век.

У Людмилы Семеновны была своя, усиленно и щедро прикармливаемая (ещё и завхозом) армия наёмников. Большинство – из «шизов». Вот как раз их, тех, кто уже имел «диагноз», и использовали для укрощения непокорных. На моих глазах такая расправа была учинена над Игорем Жигаловым. Но об этом – потом…

Из больницы Олег пришёл просто красавчиком – чистенький, аккуратно подстриженный, опрятно одетый. Вдруг сразу как-то очень повзрослевший – на целую эпоху: был младенцем с девственно чистым сознанием и нулевым интеллектом, а стал, нате вам – прекрасный юноша со взглядом горящим, да ещё и владеющий грамотной русской речью (это вам не двусложное «ем помойку!»). Рукава школьного пиджака стали немыслимо коротки…

Античная прекрасная головка – «римский» профиль и густые блестящие колечки золотисто-каштановых мягких волос – гордо сидела на уже почти взрослой мужской шее. Верхние пуговицы на рубашке он никогда не застёгивал – «ненавижу удавки»… Прямые широкие плечи, струнка-спина, осиная талия, узкие бедра, в меру длинные ноги (мечта наших щедро одарённых природой девочек). Вот таким он стал красавцем. Теперь его жизнь радикально переменилась – на него заглядывались девочки, в том числе, и старшие. Однако он ещё не вполне осознал смысл этой чудесной метаморфозы. По-прежнему в душе своей оставался дикарёнком.

Первую неделю после выписки из больницы он ни на шаг не отходил от меня – всюду только за руку. Будто боялся, что если вдруг он куда-то отлучится, лишившись хотя бы на время моей защиты, его тут же снова куда-нибудь «определят». И с ним опять начнет твориться нечто страшное… Вечером, когда ребята разбредались на спальням готовиться ко сну, он возвращался в отрядную, где я заполняла журнал отряда (итоги дня, план на завтра), садился напротив и рассказывал… Он мог говорить часами. О чём? Да обо всём. И что знал, и что видел на белом свете, и что просто вспоминалось… Мысли скакали, путались, но потом снова возвращались к началу – «а вы не уйдёте?»…