Детский Мир

Ибрагимов Канта

Я увидел, как в страдающей гримасе изменилось лицо капитана, дернулись сжатые губы, и как он увел растерянный взгляд в сторону.

— Так где же «Детский мил», где? — слегка дергая бушлат военного, повторил мальчик, и не дождавшись ответа, перевел вопрошающий взгляд на меня, прямо в глаза. — А вы дядя, знаете, где «Детский мил»?

Я оторопел, тоже отвел взгляд и потом, ища поддержки, посмотрел на военного; наши глаза встретились, и я не знаю, что он прочитал в моих, но в его глазах была крайняя тоска и усталость.

А

мальчик, не дождавшись ответа, с детской непосредственностью продолжал:

— Вот видите, ничего вы не знаете. Значит, плохо учились. А бабушка Учитал все знает. И она говолит, что «Детский мил» там, где мои папа и мама, и скоро они все велнутся, и щалик велнется… Может, даже сегодня ночью, если вы опять стлелять не будете.

— Так кроме нас кругом стреляют, кругом бомбят, — виновато развел руками капитан.

— Да-а — как-то не по-детски вздохнул мальчик, опустил голову и, уже не глядя на нас:

— А когда же ваша война кончится?

— Скоро, скоро кончится, — совсем неуверенно сказал капитан, кладя руку на голову ребенка.

А мальчик вновь устремил взгляд на военного и совсем тихо:

— Вы давно обещаете. Пойду домой. Учитал, может плишла, волнуется, искать будет. Снова полугает, — он сделал пару шажков к выходу, остановился, обернулся, и очень ласково: — А вы мне и домой покушать дадите?

— Конечно, дам. Вот пакет я тебе приготовил.

— Спасибо. Вкусный у вас хлеб. А Учитал меня лугает, говолит, я поплошайка. Но они тоже кушают. А денег у нас давно нет.

Мальчик двумя ручонками буквально выхватил пакет, не удержал, положил и с нескрываемым любопытством заглянул в него:

— О-о! Моложеное!

— Это не мороженое, — также склонился военный. — Зимой мороженое не едят. Это масло, вот сгущенка. Ты ведь любишь сгущенку?

— Ой, как я люблю сгущенку! Это объедение! На хлеб намажу и буду долго-долго есть!

— Ну, давай, уже поздно, — настоятельные нотки зазвучали в голосе капитана, — мои ребята тебя проводят.

— Не-не, не надо, — широко раскрылись глаза мальчика.

— Учитал и Ложа военных боятся. Меня лугать будут.

— А как ты пакет унесешь? Да и темно уже.

И тут без заминки мальчик сказал:

— А меня дядя пловодит.

— Он задержан, — командный баритон появился вновь в голосе капитана.

— А зачем его заделживать? — удивленно продолжил мальчик. — Ведь он без олужия.

— Это жизнь, война — назидательно сказал капитан, и, вздыхая — Понимаешь?

— Не понимаю, — в глазах мальчика появилось то ли смятение, то ли еще что, и он вновь вглядывался прямо в глаза офицера. — А вы ведь говолили, что жизнь — это сказка, а сказка и есть жизнь.

Капитан потупился, дергаными движениями достал из кармана сигареты. И в это время мальчик подошел ко мне, взял за руку:

— Отпустите его, пожалуйста, — сказал он так же просяще, как ранее просил еды.

Офицер медленно

прикурил, часто глубоко затягиваясь, провел тяжелым взглядом по всей моей фигуре.

— Не думайте о нем плохо.

— Откуда тебе знать, как я думаю? — отводя от нас взгляд, жестковато ответил военный.

— Знаю, — как-то загадочно произнес мальчик, чуть погодя слегка дернув меня, — отпустите нас.

На слове «нас» он сделал до того значительное ударение, что капитан встрепенулся, резко глянул в нашу сторону, остановил взгляд на нашем рукопожатии. С нетерпением ожидая решения, я в упор смотрел на командира блок-поста, и мне показалось — не что иное, а лишь потаенная ревность тенью легла на его лицо.

— Идите, — тихо вымолвил он, устало подошел к нарам, грузно сел, швырнув в угол окурок.

Я кинулся к своим вещам, в беспорядке валявшимся тут же на нарах, спешно взял паспорт со стола, а дорогая шапка, часы и кошелек исчезли. Я замялся, желая привлечь внимание капитана, но тот огрубевшей, испачканной рукой прикрыл склоненное лицо, будто испытывал боль.

— Ничего, — вновь дернул меня мальчик к выходу, — зато нам вот сколько еды дали, — он еле держал пакет, — вот будет счастье, ведь там и сгущенка есть, а с хлебом так вкусно, лакомство. Пойдем, Учитал небось волнуется, домой плишла.

Темным лабиринтом железобетона я засеменил за мальчиком. Потом был яркий свет прожекторов, и окрики военных возле запоздалой машины. Все это я пытался не видеть, и лишь когда ряды колючей проволоки остались позади, я понял, что холодная, ветреная зимняя ночь застигла меня врасплох в этом страшном разбитом городе, где отовсюду стреляют, где темное небо беспрерывно бороздят самолеты и вертолеты, и все это на фоне неумолкающей недалекой канонады по всему периметру города.

— Ой, — вдруг средь этого кошмара я услышал игривый голосок моего ведущего, — опять негодная лазвязалась. — Мальчик присел, стремясь приноровить оторвавшуюся подошву. Пытаясь ему помочь, я тоже сел, но было темно и руки мои отчего-то дрожали, и, не справившись с промоченным узлом, я второпях решил иначе — взял мальчика с пакетом на руки. — Куда идти? — озабоченно спросил я, обнаружив, что ребенок на вид хоть и худющ, да увесист, даже крепок, так что с силой сжал мою шею и с задором скомандовал:

— Сюда! Где «Детский мил»!

Обходя многочисленные рытвины и воронки, боясь поскользнуться, как можно быстрее я направился к мрачному полуразрушенному зданию. А мальчик, видать, уже освоившись на моих руках, чуть расслабился и — уже поглаживая мои волосы:

— Вот так же в детстве и папа меня на руках носил.

— А теперь ты не маленький? — почему-то вырвалось у меня.

— Конечно, нет. Я даже в колонии был.

— В какой колонии?

— В такой, где все бьют, чеченом обзывают. А ты ведь тоже чечен?. А почему нас все бьют, все в нас стлеляют?