Детский психоанализ
Шрифт:
К таким выводам я пришла на основе моего аналитического опыта в целом, но в одном случае они получили просто поразительное подтверждение. В этом случае наблюдалась исключительно сильная блокировка развития Эго. [38]
Ситуация, о которой идет речь и которую я собираюсь описать довольно подробно, представляет собой случай четырехлетнего мальчика, который по бедности словарного запаса и интеллектуальным достижениям находился приблизительно на уровне младенца от пятнадцати до восемнадцати месяцев. Адаптация к реальности и эмоциональные отношения с близкими у него практически отсутствовали. Этот ребенок, его звали Дик, был почти лишен эмоций и оставался равнодушен как к присутствию, так и к отсутствию матери или няни. С самого нежного возраста он крайне редко демонстрировал признаки тревоги, да и в эти немногочисленные моменты она проявлялась ненормально слабо. За исключением одного единственного интереса, к которому я вернусь чуть позже, он ничем не интересовался, совсем не играл и не вступал ни в какие контакты с окружающими. Большую часть времени он был занят тем, что издавал бессмысленные звуки и шумы, которые воспроизводил беспрестанно. Когда он пытался говорить, то свой и так обедненный словарный запас применял в основном неверно. Дик не просто был неспособен объясниться — у него вообще не было такого желания. Мало того, мать иногда замечала в нем явные признаки враждебности, это выражалось в том, что зачастую он делал прямо противоположное тому, что от него ожидалось. Если она пыталась добиться, чтобы Дик, например, повторил за ней некоторые слова, иногда он произносил их, но чаще всего полностью искажал, хотя ин ой раз вполне мог выговорить эти же слова совершенно правильно. Нередко бывало так, что он повторял слова правильно, но продолжал механически твердить их снова и снова, как заведенный, и не прекращал, пока не доставал и не приводил всех вокруг в крайнюю степень раздражения. Как в первом варианте, так и во втором, его поведение существенно отличалось от поведения невротизированного ребенка. Демонстрирует ли ребенок-невротик свою оппозицию в форме бунта или починяется (даже если при том
38
Термин «inhibition» (торможение) можно также перевести, как «задержка», «подавленность», «скованность», «остановка», «застопорившееся» развитие и т. п. Так как далее в тексте сама М. Кляйн употребляет некоторые из них в определенном, в т. ч. негативном контексте, а другие нагружены посторонними коннотациями, избран термин «блокировка развития», «блокирование» (как процесс), поскольку наиболее полно и точно отражает описанный механизм и действие, обратное ему, т. е. освобождение или «разблокирование». Ср. у Фрейда «Торможение, симптомы и тревога», перевод с нем. (Прим. русск. переводчика).
Во время своего первого визита он произвел на меня следующее впечатление: его поведение в корне отличалось от того, как обычно ведут себя невротичные дети. Он спокойно, не проявив ни капли волнения, воспринял уход няни, а затем с той же невозмутимостью проследовал за мной в комнату, где принялся носиться взад и вперед без какой-либо цели и смысла. Несколько раз он обежал вокруг меня, будто я предмет мебели, не замечая и не выказывая заметного интереса к чему бы то ни было, что находилось в комнате. Пока он так носился, все его движения казались совершенно не скоординированными. Взгляд и выражение лица оставались застывшими и отчужденными, словно он пребывал где-то далеко. Подобный поведенческий рисунок не идет ни в какое сравнение с тем, как ведут себя дети в состоянии тяжелого невроза. Насколько я помню, в свое первое посещение, такие дети, обычно, даже не испытывая приступа тревоги, как такового, робко уходят куда-нибудь в уголок. Скованные и неловкие они усаживаются и застывают в неподвижности перед столиком, уставленным игрушками, или перебирают их одну за другой, тут же возвращая на место, так и не поиграв ни с ними. Сильнейшая латентная тревога вполне очевидна во всех их поступках и движениях. Забиться в угол комнаты или сесть за маленький столик — все равно, что найти убежище, где можно спрятаться от меня. Но поведение Дика не относилось к какому-либо объекту и не означало ничего, оно не было связано ни с эмоциональной реакцией, ни с тревогой.
В его прошлом можно выделить следующие обстоятельства: грудничком он пережил в высшей степени неудовлетворительный и даже разрушительный отрезок жизни, поскольку мать, тщетно пытаясь кормить его грудью в течение нескольких недель, едва не уморила голодом, пока, наконец, не прибегла к искусственному вскармливанию. В итоге, когда он был в возрасте семи недель, для него все-таки нашли кормилицу, но не сказать, чтобы ему стало от этого заметно лучше. К тому времени ребенок уже страдал от желудочных расстройств, от (выпадения прямой кишки, опущения?), а позже от геморроя. Несмотря на заботу и уход, на самом деле он никогда не получал подлинной любви, так как, едва он родился, у его матери возникло по отношению к нему сильнейшее чувство тревоги. [39]
39
Незадолго до того, как ребенку исполнился один год, ей пришло в голову, что он ненормальный; подобное переживание вполне могло негативно сказаться на отношении к сыну.
Кроме того, ни со стороны отца, ни со стороны няни он никогда не получал достаточно эмоционального тепла, одним словом, Дик вырос в обстановке, крайне обедненной любовью. Когда ему исполнилось два года, у него появилась новая няня, более опытная и сердечная, а спустя какое-то время он довольно долго пробыл у своей бабушки, и та обращалась с ним очень нежно и ласково. Эти изменения не замедлили сказаться на его общем развитии. Мальчик научился ходить почти в обычном для этого возрасте, но заметные трудности возникли, когда пришла пора обучать его контролю над экскреторными функциями. Благодаря влиянию новой няни, ему сравнительно легко удалось выработать навыки соблюдения чистоплотности, и к трем годам Дик уже полностью овладел ими, что свидетельствовало о присущих ему в определенной степени честолюбии и способности понимать требования окружающих. В четыре года произошел еще один случай, обнаруживший его восприимчивость к порицанию. Няня узнала, что он мастурбировал и сказала ему, что это «гадко», и не следует больше этим заниматься. Запрет явственно вызвал у него наплыв страхов и чувства вины. Тем не менее, в целом, в возрасте четырех лет Дик прилагал существенные усилия, чтобы адаптироваться, в частности, к внешнему миру, например, он старательно заучивал большое количество новых слов. С самых первых дней жизни, чрезвычайно трудно решался вопрос с его кормлением. Когда для него наконец-то нашлась кормилица, ребенок не проявил ни малейшего желания сосать, и этот отказ сказывался и в дальнейшем. К примеру, позже, Дик не захотел пить из бутылочки. Когда настало время кормить его более твердой пищей, он отказывался ее откусывать и жевать, и упорно не принимал ничего, что не было растерто в кашицу. Но даже такую консистенцию, если он и не выплевывал, приходилось заставлять его глотать чуть не насильно. При новой няне отношение Дика к приему пищи несколько улучшилось, но, несмотря на отдельные позитивные сдвиги, основные трудности по-прежнему сохранялись. [40] Хотя появление ласковой и доброй няни повлекло за собой изменения многих сторон в развитии ребенка, основные проблемы оставались незатронутыми, поскольку даже с ней у Дика не возникло эмоционального контакта. Ни ее нежность, ни сердечное отношение бабушки не стали основой для формирования отсутствующих объектных отношений.
40
Хотелось бы добавить, что в ходе анализе Дика именно этот симптом до последнего оставался самым трудноодолимым.
Проведенный с Диком психоанализ позволяет мне утверждать, что причины чрезмерной заторможенности его развития кроются в нарушениях на первых этапах его психической жизни, о которых я упоминала в начале данной статьи. У Дика очевидно обнаруживались конституциональная и общая неспособность Эго переносить тревогу. Генитальный импульс возник очень рано, что сопровождалось преждевременной и чрезмерной идентификацией с атакуемым объектом, и, соответственно, спровоцировало слишком раннюю защиту, направленную против садизма. Эго прекратило поддерживать фантазирование и всякие попытки устанавливать дальнейшие отношения с реальностью. Вскоре за вялым стартом в образовании символов последовала полная остановка. Усилия, осуществленные на более раннем этапе, оставили свой след в виде одного единственного возникшего интереса, изолированного и лишенного связи с реальностью, который не мог послужить основой для новых сублимаций. Ребенок был равнодушен к большинству предметов и игрушек вокруг себя и даже не осознавал их смысл и предназначение. Его интерес возбуждали только поезда и станции, а также дверные ручки и сами двери, в частности, процесс их открывания и закрывания.
Интерес Дика к этим предметам и действиям восходил к единому источнику: на самом деле он относился к проникновению пениса в материнское тело. Двери и замки олицетворяли собой «входы» и «выходы» из тела матери, а дверные ручки представляли пенис отца или его собственный. Отсюда следует, что процесс образования символов был остановлен ужасом Дика перед тем, что может быть сделано с ним (в частности, отцовским пенисом) после того, как он проникнет в тело матери. Кроме того, главным препятствием к его развитию стали защиты против собственных деструктивных импульсов. Он был абсолютно неспособен к любым агрессивным действиям, и основа этой неспособности была наглядно продемонстрирована им еще в младенчестве — отказом откусывать и пережевывать пищу. В возрасте четырех лет он все еще не умел пользоваться ножницами, ножами и другими приспособлениями и был поразительно неуклюж во всех своих движениях. Защита от садистических импульсов, направленных против материнского тела и его содержимого, возникшая в связи с фантазированием на тему соития, привела к прекращению фантазирования и остановке образования символов. Дальнейшее развитие Дика застопорилось, потому что он был неспособен отразить в своих фантазиях садистическое отношение к материнскому телу.
Особой трудностью, с которой мне пришлось бороться по ходу анализа, явилась не его нарушенная способность к членораздельной речи. В технике игры, которая следует за символическими репрезентациями ребенка и открывает доступ к его тревоге и чувству вины, мы в значительной степени можем обойтись без словесных ассоциаций. Но такая техника не ограничивается только анализом игры ребенка. Наш материал может быть получен (к чему поневоле мы вынуждены прибегать, когда у детей наблюдается торможение, связанное с игрой) из символики, проявляющейся в деталях его поведения в целом. [41] Однако у Дика символизм не был развит вовсе. Отчасти это объяснялось отсутствием каких бы то ни было аффективных отношений с предметами вокруг него, к которым он оставался почти полностью равнодушным. У него практически не было особенных отношений с каким-либо конкретным предметом, которые можно обнаружить даже у детей с очень серьезными нарушениями. Поскольку его психика не содержала эмоциональных или символических отношений с вещами, даже если ему доводилось ими пользоваться, случайные манипуляции с ними не были окрашены фантазией, то есть невозможно было рассматривать их как имеющих характер символической репрезентации. Безразличие к ближайшему окружению и трудности в установлении контакта с его психикой были всего лишь результатом отсутствия у Дика символических отношений с
41
Подобный подход применим в психоанализе исключительно на подготовительных этапах и носит крайне ограниченный характер. Как только будет обнаружен подступ к бессознательному, а тревога пойдет на убыль, игровая активность, вербальные ассоциации и все остальные формы репрезентации материала будут все свободнее проявлять себя; и, одновременно, благодаря аналитической работе начнет развиваться Эго.
Как я уже упоминала прежде, в первый свой приход ко мне Дик не проявил никакого эмоционального отклика, даже когда няня оставила его со мной одного. Глянув на игрушки, которые я приготовила заранее, он не выказал ни малейшего интереса. Я взяла большой поезд и поставила его рядом с поездом поменьше и назвала их «поезд-папа» и «поезд-Дик». После этого он взял поезд по имени «Дик», покатил его в сторону окна и сказал говоря: «Станция». Я объяснила ему, что «Станция — это мама, Дик въезжает в маму». Он остановил поезд, выбежал в пространство между внешней и внутренней дверью комнаты, закрылся там и произнес: «Темно», а затем сразу же вбежал обратно. Так он выбегал и вбегал несколько раз подряд. Я опять объяснила ему: «Внутри мамы темно. Дик внутри маминой темноты». Тем временем он вновь схватил поезд, но тут же снова побежал в пространство между дверями. Пока я говорила, что он убегает в темноту мамы, он дважды повторил с вопросительной интонацией: «Няня?». Я отвечала, что няня скоро придет. Он в ответ повторил и запомнил мои слова, а позже употреблял их совершенно правильно. Когда он пришел во второй раз, то повел себя точно также, только теперь он выбежал из комнаты дальше, в прихожую, где было совсем темно. Он отнес туда поезд «Дик» и явно хотел, чтобы тот дальше там и оставался. В то же время, он то и дело переспрашивал: «Няня придет?» На третьем сеансе он вел себя на тот же манер, но не удовлетворившись беготней в прихожую и прятаньем между дверьми, он еще и забрался за комод. Там его охватила тревога, и впервые он позвал меня к себе. Страх совершенно очевидно проявился в том, как раз за разом Дик спрашивал про свою няню, а когда сеанс закончился, встретил ее с нескрываемым удовольствием. Одновременно с появлением тревоги проявилось и чувство зависимости, сначала от меня, а потом от няни, и в то же самое время он с явным интересом отреагировал на слова: «Няня скоро придет», которые я использовала, чтобы успокоить его. В противоположность своему обычному поведению ребенок повторял и запоминал их. В ходе третьего сеанса он наконец-то посмотрел на игрушки с интересом, в котором просматривалась известная доля агрессии. Дик показал на маленькую угольную тележку и произнес: «Резать». Я дала ему ножницы, и он попытался выцарапать маленькие черные брусочки из дерева, которые изображали уголь, но не смог правильно ухватить ножницы. В ответ на брошенный в мою сторону взгляд я вырезала кусочки дерева из тележки, после чего Дик бросил поврежденную тележку и ее содержимое в ящик и сказал: «Ушло». Я сказала ему, что это означает: он вырезает фекалии из тела матери. Тогда Дик вновь побежал в пространство между дверьми и тихонько поцарапался в дверь ногтями, подтверждая тем самым, что он идентифицирует это пространство с тележкой, а ее и само пространство — с материнским телом, которое он атакует. Дик сразу же вернулся обратно в комнату, подбежал к шкафу и заполз в него. В начале четвертого сеанса, мальчик заплакал, когда няня ушла — весьма необычно для него, но успокоился довольно быстро. На этот раз Дик пренебрег понятным пространством между дверьми и заинтересовался игрушками, рассматривая их намного внимательнее и с явно зарождающимся любопытством. Увлеченный этим занятием, он наткнулся на тележку, поврежденную в прошлый его визит, и на ее содержимое. Дик тут же отодвинул и то, и другое в сторону и прикрыл другими игрушками. После того, как я объяснила, что поврежденная тележку представляет его мать, он отыскал ее, собрал все маленькие кусочки угля и отнес все вместе в пространство между дверями. По ходу того, как прогрессировал его анализ, становилось ясно, что выбрасывая эти предметы вон из комнаты, ребенок указывает на вытеснение как поврежденного объекта, так и собственного садизма (или тех средств, которые использует садизм), который он проецирует его на внешний мир. Когда Дик наткнулся на тазик для мытья, он также указал на него как на символ материнского тела и явно выказал сильнейший страх, как бы не замочиться водой. Охваченный тревогой, Дик сразу же взялся вытирать ее, как со своей руки, так и с моей после того, как окунул ее в воду, а несколько позже продемонстрировал такую же сильную тревогу при мочеиспускании. Моча и фекалии представлялись ему опасными и причиняющими вред веществами. [42]
42
Точно также объясняются весьма своеобразные страхи, которые мать Дика впервые заметила, когда ему едва минуло пять месяцев, а в последствии проявлялись лишь время от времени. В процессе дефекации и мочеиспускания ребенок явственно демонстрировал признаки огромной тревоги. Стул при этом не был твердым, следовательно, тот факт, что он страдал от ____________ и геморроя не мог служить удовлетворительным объяснением его страхов, тем более, что такие же в точности проявления сопровождали мочеиспускание. Во время аналитических сеансов эта тревога набирала такую интенсивность, что если Дик сообщал мне о том, что хочет помочиться или сходить на горшок, то не мог, как в первом, так и во втором случае, решиться на это без долгих и мучительных колебаний, изобличающих глубочайшую тревогу, так что у него на глаза наворачивались слезы. Когда мы проанализировали эту тревогу, его отношение и к той, и к другой функции заметно поменялось, а в настоящее время стало практически нормальным.
Совершенно очевидно, что в фантазиях Дика фекалии, моча и пенис означали объекты, при помощи которых он нападал на материнское тело, а потому воспринимал их как источник угрозы и для него самого. Эти фантазии провоцировали у него ужас перед содержимым тела матери, и, в особенности перед пенисом отца, который в его фантазиях находился внутри ее живота. Мы научились распознавать отцовский пенис и растущее чувство агрессии по отношению к нему во многих формах, среди которых преобладало желание съесть или уничтожить его. Например, однажды, Дик поднял маленького игрушечного человечка, поднес его ко рту и сказал, заскрежетав зубами: «Чай папа». Это означало: «Съесть папу». [43] Сразу после этого он попросил воды. Интроекция пениса отца пробуждала у него, как выяснилось, двойной страх: ужас перед пенисом, как примитивным Супер-Эго, причиняющим вред, и перед наказанием со стороны матери, ограбленной таким способом. Иначе говоря, Дик испытывал страх как перед внешним, так и перед интроецированным объектом. К этому времени, я уже могла ясно обозначить тот факт, о котором упоминала и который сыграл определяющую роль в его развитии, а именно, что генитальная фаза активизировалась у Дика слишком рано. Это было проявлено в том, что вышеописанные репрезентации вызывали не только тревогу, но и раскаяние, жалость и чувство, что он должен возместить ущерб. Например, он вкладывал мне в руки или пристраивал на колени маленькую куколку, складывал все игрушки обратно в ящик, и тому подобное. Столь раннее действие реакций, зарождающихся на генитальном уровне, проистекало из преждевременного развития Эго, что лишь затруднило его развитие в дальнейшем. Ранняя идентификация с объектом не могла еще быть соотнесена с реальностью, к примеру, однажды, когда Дик увидел у меня на коленях несколько щепок от карандаша, который я заточила, он произнес: «Бедная миссис Кляйн». Однако в другой похожей ситуации он сказал с точно такой же интонацией: «Бедная занавеска». Бок о бок с его неспособностью переносить тревогу, возникла преждевременная эмпатия, которая оказала решающее воздействие и вынудила его отвергать любые деструктивные стремления. Дик отрезал себя от реальности и остановил развитие фантазирования, найдя прибежище в фантазиях о темной и пустой материнской утробе. Таким образом, ему удалось оттянуть свое внимание от различных других объектов во внешнем мире, которые представляли содержимое материнского тела: от отцовского пениса, экскрементов и детей. Он считал, что ему следовало избавиться от собственного пениса, то есть от органа садизма, а также от собственных экскрементов (или ему приходилось их отрицать), потому что они представлялись агрессивными и опасными.
43
«Чай папа» — так переводится с английского «tea daddy»; что можно понять, если переместить в конец слова «tea» букву «t», благодаря такому перемещению получается «eat daddy», то есть «съесть папу». (Примечание фр. переводчика)
По ходу анализа мне удалось получить доступ к бессознательному Дика, войдя в контакт с зачатками фантазийной жизни и образованием символов, которые уже были проявлены, что повлекло за собой уменьшение подавляемой тревоги, и, соответственно, определенная ее часть получила возможность манифестироваться. Другими словами, посредством установления символических отношений с предметами и объектами началась проработка этой тревоги, и в том же процессе были задействованы его эпистемофилические и агрессивные импульсы. Каждый шаг вперед по этому пути сопровождался высвобождением новых порций тревоги и приводил к тому, что Дик в определенной мере отворачивался от предметов, с которыми успел установить эмоциональные отношения и которые по этой причине становились для него тревожными объектами. Насколько Дик отстранялся от этих объектов, ровно настолько он перемещал внимание на новые объекты, а его агрессивные и эпистемофилические импульсы устремлялись теперь уже к этим новым эмоциональным отношениям. Так, например, в течение некоторого времени Дик подчеркнуто избегал шкафа, но подробно исследовал раковину водопровода и электрическую батарею, которые облазил сверху до низу, вновь и вновь предоставляя выход своим деструктивным импульсам, направленным против этих объектов. Затем его интерес переместился на новые предметы или на те, с которыми он уже ознакомился раньше, но в тот момент проигнорировал. Он сызнова занялся шкафом, но в этот раз его интерес сопровождался гораздо большей оживленностью и любопытством, а также более проявленной тенденцией к агрессивности всякого рода. Ребенок стучал по нему ложкой, процарапывал и выковыривал ножом борозды, брызгал на него водой. Дик с увлеченностью исследовал петли, на которых была подвешена дверца, изучал, как она открывается и закрывается, замок и прочее. Потом забрался внутрь шкафа и стал расспрашивать меня, как называются различные отделы внутри него. Как следствие, по мере расширения его интересов, обогащался и его словарный запас, так как, наконец-то, он начал все больше интересоваться не только самими предметами, но и их названиями. Слова, которые он прежде слышал и пропускал мимо ушей, теперь запоминались и употреблялись им совершенно правильно.