Детский сад
Шрифт:
ОНА И СЕЙЧАС ВИДЕЛА НЕБО насквозь, только как бы с другой стороны, с внешней стороны планеты.
Небо представляло собой лишь тонкую дымчато-синеватую пленку, которую, казалось, можно было содрать, как кожуру с апельсина. И тогда Земля предстанет обнаженной и беззащитной.
Внизу находился лес. Он походил на ковер из тысяч зеленых иголок; можно было различить чуть ли не каждое дерево. Сейчас корабль проплывал над Амазонкой. К западу, выдаваясь над голубой дымкой горизонта, виднелись
На стенах Пузыря произрастали растения — небольшие горные цветы с крохотными венчиками соцветий на стеблях. Цветы Чехословакии. Пузырь помнил код, отвечающий за их рост и развитие. Та же самая спираль, отвечающая за жизнь, кодировала и информацию. Она разом взращивала и плоть и мысль. Вот такая забавная штука жизнь.
Корабль был живым и сообщался с Миленой. Он знал, чего она желает, и мог консультироваться с ее вирусами насчет генетических кодов. А затем путем мышления реструктурировал соответствующие коды собственных клеток. И выращивал сам из себя цветы, смешивая память и желание.
Как если бы это делала сама Милена.
Она улыбалась, уже не испытывая головокружения от невесомости, а ощущая лишь слегка беспокойное ожидание. Предстояло опробовать оборудование Преобразователя. Надо было создать единый образ. Милена собиралась вообразить розу — такую, чтобы заполняла небосвод внизу.
— А дальше что? — спрашивал стоящий сзади журавлем Майк Стоун. Он контролировал положение и траекторию Пузыря на орбите.
— Дальше? — переспросила Милена. — Район фокусировки очень обширен. Помогать с наводкой мне будет Консенсус.
— Каким образом? — спросил Майк Стоун.
— С помощью Ангела, — ответила Милена.
Неожиданно в теменной области — там, где она подсоединялась к Консенсусу, — начало покалывать.
— Кажется, начинается, — произнесла она.
Информация подавалась ей, но не словами. Она походила скорее на какую-то гирю, которую аккуратно помещают на хрупкую плоть. Словно вся громада Вселенной принялась нашептывать ей. Скулы и виски сдавило от непривычной боли, как будто они вдруг треснули.
Консенсус заговорил.
Как будто внутри нее начал раздуваться воздушный шар. К ее облегчению, вздутие оказалось небольшим, всего-то с апельсиновое зернышко. Послышалось что-то похожее на звон огромного колокола — Милена от неожиданности сделала в воздухе непроизвольный кульбит.
— Он здесь, — прошептала она неизвестно кому и зачем, — Ангел.
Что-то начало раскрываться в голове, как будто на сцене распахивался занавес. Замшевые стены Пузыря, линза окна, звезды и Земля словно расступились, и она оказалась в совершенно ином измерении.
Здесь не было ни света, ни звука, лишь призрачное ощущение соприкосновения. Причем соприкосновение осуществлялось линиями, туго натянутыми между объектами линиями. Сознание простиралось вдоль них, и стоило мысли двинуться, как
Земля была раненым шаром, аккуратно перебинтованным линиями, идущими от Земли во всех направлениях. Линии соприкосновения уходили к звездам и через восемь минут изгибались, притягиваемые невидимыми узами, в сторону солнечного ядра. Те же линии пронизывали тело Милены и корпус Пузыря, скрепляя их вместе в падении, вечном падении на Землю, в то время как она, тоже падая, постоянно и недосягаемо удалялась от них в пространстве с равной скоростью.
Линии были векторами гравитации. В пятом измерении математическое описание гравитации и электромагнитных явлений абсолютно идентичны. Инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, вес и мысль — одно и то же. Вселенная тоже забавная штука.
«Паутина, — подумала Милена. — Вселенная — огромная сеть, как у паука».
— Привет, привет! — выкрикнул, прорвавшись откуда-то, голос. Звука не было, но слова резонировали с линиями, словно музыка. Восходя из линий и являясь их продолжением, где-то зиждилось иное сознание, отпечатанная в гравитации личность — где-то там, где мысль и гравитация являют собой единое целое.
Ангел подкатывался к ней по линиям, и линии от этого упруго вибрировали. Ангел смеялся, и смех, дрожа, пробегал по линиям. Смех ощущался струнами виолончели, по которым словно бьет глухой ребенок.
— Световые волны, — говорил Ангел. — Рентгеновские волны, радиоволны. Они все здесь. Ну, так что ты думаешь? Разве не прелесть?
— Ты был человеком? — спросила Милена вслух.
— Я-то? — оживленно переспросил Ангел. — Да уж лучше зваться человеком, чем пауком.
У себя в памяти Милена явственно различила лицо. Это Ангел демонстрировал ей свою память. Перед ней предстало лицо рыжеволосого весельчака, уже морщинистое и немолодое. Шею весельчака обматывал синий платок — по моде столетней давности.
— Тебя звали Боб, — определила Милена.
— Можно и так, — откликнулся тот. — Ангел Боб. Это большая честь, Милена, большая честь. Надо ж, а ведь был плюгавым старикашкой, а? Хотя женка у меня тоже была не сахар.
Гравитация донесла еще один образ — жизнерадостной розовощекой женщины с двойным подбородком и ровными искусственными зубами.
— Но, я вижу, тебе это все нравится, — заметила Милена облегченно. Его явно устраивало быть Ангелом.
— Да, ни на что другое бы не променял. Жалею лишь, что дети так и не узнали, как загнулся их старик. — Он опять затронул линии гравитации.
Ему хотелось быть музыкантом. Вечерами после работы он играл в барах. У него было трое детей, фотографии которых он держал на письменном столе, и как раз на них и смотрел во время катастрофы. Фотографии тоже можно было разобрать: трое улыбчивых светловолосых детей с лицами без признаков родопсина.