Детство и общество
Шрифт:
По своим первоначальным качествам американская женщина была достойной и героической спутницей послереволюционного мужчины: одержимой идеей свободы от автократии любого мужчины и преследуемой страхом, что тоска по родине и капитуляция перед каким-нибудь вождем все же могла вынудить ее партнера согласиться на политическое рабство. Мать стала «мамочкой» только тогда, когда отец под воздействием тех же самых исторических разрывов стал «папочкой». Ибо если посмотреть глубже, то «мамизм» — это лишь находящийся не на своем месте патернализм. Американские матери входили в роль дедушек по мере того, как отцы складывали с себя полномочия главы семьи в области воспитания детей и культурной жизни. Послереволюционные потомки Отцов-основателей вынудили своих женщин быть матерями иотцами,
Я не берусь оценивать количество эмоциональных расстройств в этой стране. Простая статистика тяжелых психических расстройств оказывается здесь бесполезной. Наши усовершенствованные методы обнаружения и наше миссионерское рвение развиваются параллельно, по мере того как мы начинаем сознавать проблему, так что трудно сказать, стало ли в сегодняшней Америке больше неврозов или больше возможностей их выявления — или того и другого вместе. Но я, исходя из собственного клинического опыта, осмелился бы сформулировать специфическое качество тех, кто страдает подобными расстройствами. Я бы сказал, что за фасадом гордого чувства автономии и бьющей через край инициативы испытывающий тревогу американец (который часто выглядит менее всего встревоженным) винит свою мать за то, что она сделала его слабым. Отец же, по его утверждению, не имел к этому непосредственного отношения, за исключением тех редких случаев, когда он отличался необычайно суровой внешностью, был старомодным индивидуалистом, нездешним патерналистом или местным «боссом». При психоанализе американского мужчины обычно требуется немало времени, чтобы прорваться к инсайту о существовании раннего периода в жизни, когда отец действительно казался большим и угрожающим. И даже тогда существует лишь весьма слабое чувство специфического соперничества за мать в том виде, как оно стереотипизировано в эдиповом комплексе. Похоже на то, как если бы мать переставала быть объектом ностальгии и чувственной привязанности сына раньше, чем общее развитие инициативы приводило его к соперничеству со «стариком». Затем, после фрагментарного «эдипова комплекса», появляется то затаенное чувство покинутости и разочарованности матерью, которое немым укором присутствует в шизоидном уходе. Вероятно, ребенок чувствовал, что не было смысла регрессировать, так как не к кому было регрессировать; и что бесполезно было вкладывать чувства, потому что ответ был весьма неопределенным. Оставалось только действие и движение, вплоть до момента прерывания. Там же где действие не удавалось, существовали лишь уход и шаблонная улыбка, а потом и психосоматическое расстройство. Однако везде, где наши методы позволяют нам заглянуть еще глубже, за всем этим мы обнаруживаем у американца беспощадное обвинение себя в том, что на самом-то деле, будучи ребенком, отказался от матери, поскольку очень спешил стать независимым.
Американский фольклор ярко освещает этот комплекс в его первозданной силе в саге о рождении Джона Генри, цветного железнодорожного рабочего времен строительства Тихоокеанской железной дороги, который, согласно широко известной балладе, впоследствии погиб, пытаясь доказать, что настоящий мужчина способен справиться с любой машиной. Сага о Джоне Генри, не столь хорошо известная как баллада, гласит:
«Когда-то Джон Генри был человеком, но он давно умер. В ту ночь, когда Джон Генри родился, на черном небе горела медно-красная луна. Звезд не было видно, и лил сильный дождь. Зигзаги молний разрывали воздух, а земля тряслась, как лист. Дикие кошки пронзительно кричали в кустарнике, как младенцы, а Миссисипи разлилась на многие мили. Джон Генри весил 44 фунта.
Они не знали, что им делать с Джоном Генри, когда тот родился. Они посмотрели на него, а потом пошли и стали смотреть на реку.
«У него такой бас, как у проповедника», — сказала мать.
«У него плечи, как у рабочего на хлопкопрядильне», — сказал отец.
«У него синие десны, как у колдуна», — сказала няня.
«Я мог бы проповедовать, — сказал Джон Генри, —
«Его зовут Джон Генри, — сказала мать. — Это так».
«И когда ты называешь его по имени, — сказал отец, — он просто человек».
Тут Джон Генри встал на ноги и потянулся. «Ну, — сказал он, — не подошло ли время ужинать?»
«Да уж подошло», — ответила мать.
«И прошло», — добавил отец.
«И давно прошло», — сказала няня.
«Так, — сказал Джон Генри. — А собак покормили?»
«Покормили», — ответила мать.
«Всех собак», — добавил отец.
«Уже давно», — сказала няня.
«Так неужели я хуже собак?» — спросил Джон Генри.
И когда Джон Генри сказал это, его терпение лопнуло. Он улегся обратно в свою кровать и выломал перекладины. Потом открыл рот и завыл так, что от его воя погасла лампа. А потом плюнул, да так, что от этого плевка потух очаг. «Не сердите меня!» — сказал Джон Генри, и раскатисто прогрохотал гром. — «Не заставляйте меня сердиться в тот день, когда я родился, потому что я не отвечаю за себя, когда сержусь».
Тут Джон Генри встал на пол посередине комнаты и сказал им, что хочет есть. «Принесите мне четыре окорока и полный горшок капусты, — сказал он. — Принесите мне свежей зелени побольше, да еще специй. Принесите мне холодного кукурузного хлеба и остатки горячего соуса, чтобы его смочить. Принесите мне две свиных головы с горохом. Принесите мне полную сковороду горячих сладких лепешек и большой кувшин черной тростниковой патоки. Потому что имя мне — Джон Генри, и я скоро вас навещу». С этими словами Джон Генри вышел из дома и ушел из страны Черной реки [Миссисипи. — Прим. пер.], где рождаются все хорошие чернорабочие.» [Roark Bradford, John Henry, Harper Bros., New York, 1931.]
Конечно, аналогичные истории существуют и в других странах, от мифа о Геракле до былины о Василии Буслаеве. И все же в этой саге есть специфические особенности, которые, как я считаю, можно назвать типично американскими. Чтобы охарактеризовать используемый здесь особого рода юмор, потребовался бы объективный подход, превышающий мои теперешние возможности. Но что мы должны запомнить в качестве эталона для последующего анализа, так это следующее: Джон Генри начинает жизнь с ужасной досады, ибо ему мешают утолить свой громадный аппетит; он просит: «Не заставляйте меня сердиться в день, когда я родился»; он разрешает дилемму, вскочив на ноги и похваляясь вместимостью своего желудка; он не хочет связывать себя никакой идентичностью, предопределяемой стигматами рождения; и он уходит, чтобы стать человеком, прежде чем делается какая-то попытка дать ему то, что он требовал.
3. Джон Генри
Этот же самый Джон Генри является героем баллады, которая повествует о том, как своей смертью он продемонстрировал триумф живой плоти над машиной:
Cap'n says to John Henry,
«Gonna bring me a steam drill 'round,
Gonna take that steam drill out on the job,
Gonna whop that steel on down,
Lawd, Lawd, gonna whop that steel on down».
John Henry told his cap'n,
Said, «A man ain't nothin but a man,
And befo' I'd let that steam drill beat me down
I'd die with this hammer in my hand,
Lawd, Lawd, I'd die with the hammer in my hand»
[J. A. Lomax and A. Lomax (Eds.), Folksong U. S. A., Duell, Sloan and Pearce, New York, 1947.]
Капитан говорил Джону Генри:
«Вот тебе бурильная машина,
Ты заставь ее как следует работать,
Бур стальной вгони как можно глубже,
Боже, Боже, бур стальной вгони как можно глубже».
Отвечал Джон Генри капитану,
Говорил: «Ведь человек есть только человек,