Детство Левы
Шрифт:
…Бедная мама! Как она порхала от одного отдела к другому, пытаясь всюду занять очереди, всюду успеть, всюду протолкаться, протиснуться, ну а я испуганно взирал на эти её героические попытки.
Она ставила меня в эти очереди, и я наблюдал великую жизнь Гастронома — с его мраморными ваннами, в которых плавала полуживая рыба, с его мясными отделами, где продавец в белом колпаке клоуна остервенело рубил бараньи рёбра, с его величественными кассами, с его блистающими люстрами и густым слоем опилок на грязном полу.
Из гулких
Я смотрел и смотрел на этот великий Дом Еды, и голова начинала кружиться.
— Мама, — говорил я, когда мы шли домой, нагруженные свёртками. — Скажи, зачем ты покупаешь это сырое мясо?
— Не говори пожалуйста ерунды, — отвечала мне мама.
— Мама, ну зачем нам сырое мясо? — чуть не плача, уговаривал я её. — Я же так люблю котлеты пожарские по двенадцать копеек. Или домашние шестикопеечные тоже люблю. Я люблю и пельмени русские. Я и сосиски люблю молочные. Или хочешь, свиные люблю. И особенно колбасу докторскую. Я, правда, ещё много чего люблю.
— Ну и люби, — сурово отвечала мама. — А я знаю, что растущему организму нужно свежее мясо. Мне и доктор так сказала: жареная вырезка полезна для лейкоцитов. У тебя лейкоциты что-то не очень в последнее время.
— Мама, ну какие лейкоциты? — продолжал чуть не плакать я. — А зачем тебе эти дохлые караси? Кто их будет есть? Я терпеть не могу жареную рыбу! Я её вообще не ем! Она же бьёт хвостом! Вот смотри, как бьёт! Как живая…
— Она и есть живая, — мужественно отвечала мама. — Папа любит жареную рыбу. Он может есть её прямо с головой. В голове много всего ценного для организма. И вообще прекрати разговаривать со мной на эту тему. Это очень хороший гастроном. Здесь прекрасный рыбный и мясной отделы. Здесь бывает дефицит. Здесь буженина даже бывает. Здесь майонез всегда есть в баночках. Здесь всё самое свежее всегда, самое лучшее. Поэтому чуть-чуть надо постоять в очереди. Надо постоять чуть-чуть, а не ныть. Вырастешь нытиком, ну кто за тебя замуж выйдет тогда?
И смеялась звонко.
Иногда Колупаев спрашивал меня строго:
— Лёва, ты курил когда-нибудь? Только честно.
И я признавался:
— Никогда.
— Ну и правильно! — восхищался мной Колупаев. — Завидую тебе, Лёва! Тебе уже не нужно бросать. Ты уже не куришь. А вот я никак не могу бросить. У меня вместо лёгких одна чернота.
— Ты что? — пугался я.
— Я знаю, знаю, — скромно говорил Колупаев. — Мне врач рентген показала. Ещё, говорит, годик, и ты инвалид. А я вот что-то никак не брошу! Организм сопротивляется.
Колупаев важно вынимал из непонятного места жёваную-пережёваную сигарету, большим и указательным пальцами
— Что ты куришь, Колупаев? — с восторгом спрашивал я.
— Ява явская, — небрежно отвечал Колупаев. — Второй сорт. Вот мне один Мальбором тут давал затянуться. Это да.
— А почему ты Явой не затягиваешься? — вежливо интересовался я.
— Как это не затягиваюсь? — кашлял от неожиданности Колупаев. — Ты чего, с ума сошёл? Я даже кольца пускать могу.
И долго и с удовольствием пускал кольца.
Мне, конечно, не нравилось, что Колупаев так вредит своему здоровью. Но я обожал вместе с ним табачный ларёк.
Я любил его нежно и глубоко.
Мы с Колупаевым подолгу могли стоять и изучать его маленькую уютную витрину.
Наш любимый табачный ларёк был как раз неподалёку от Новых домов. Напротив Гастронома. Туда мы добегали буквально за пять минут. А обратно шли долго.
— Ты понимаешь, — убедительно говорил Колупаев, когда мы шагали назад, вверх по Шмитовскому. — Ну вот, скажем, что такое Герцеговина флор? Ну да, внешний вид. Упаковка. А содержание? Ведь это же папиросы. А стоят тридцать копеек…
Колупаев копил деньги на табак. Иногда я даже одалживал их ему. То десять копеек. То пять. Он бывал мне по-настоящему благодарен.
— Или взять для примера «Пегас», — говорил Колупаев, поднимая указательный палец. — Тоже тридцать копеек! Их, правда, сначала сушить надо. Но ведь это сигареты с фильтром!.. Если уж папиросы, тогда бери «Беломор». Или в крайнем случае «Казбек», — советовал он на будущее.
Но мне нравился только один сорт: сигареты «Лайка».
Во-первых, они стоили всего двенадцать копеек. Во-вторых, были какие-то портативные, крошечные, легко умещались в ладони.
На них была нарисована симпатичная собачья морда. Вернее, на них была нарисована маленькая белая собачка. Всю жизнь я хотел завести маленькую белую собачку. Мама не давала. Мама говорила:
— Я с ней гулять не буду, понятно?
Маме было некогда. Она день и ночь писала диссертацию. В этой ситуации у неё не оставалось времени даже на маленькую белую собачку.
Я подолгу стоял у табачного ларька, изучал его внутреннюю жизнь. Стоял не прямо перед продавцом, а так, чуть в стороне. Как бы между прочим. Продавец иногда поглядывал на меня, но ничего не говорил.
К ларьку подходили мужчины и женщины. Женщины хмуро совали рубли, трёшки и пятёрки.
— Блок «Примы»!
— Блок «Столичных»!
— Блок «Явы»!
Все спрашивали:
— А Ява явская?
И недовольно хмурились, услышав ответ. Яву явскую продавали редко. Все сигареты были фабрики «Дукат» — оранжевые «Краснопресненские», зеленоватый «Пегас», длинная чёрная пачка «Явы-100». И даже тёмно-синий солидный «Космос».