Детство Маврика
Шрифт:
Сказав тетке о своих намерениях, Маврикий отправился к горе. К ней ведет ветка дороги. С первых же шагов на насыпи дороги попадаются редкие камни. Из них состоит то, что железнодорожники называют балластом материалом для подсыпки верхней части насыпей. Гранит нельзя спутать с известняком, а уж с малахитом-то или яшмой - тем более. Маврик знал по той коллекции, какая есть в гимназии, до двадцати различных пород камней. А тут попадаются и неизвестные. Он их берет и кладет в узелок, завязанный из носового платка. Трудно поверить, но тут попадаются и обломки горного хрусталя.
Разговаривая с самим собой, он и не заметил, что идущий за ним бородатый пассажир в пыльнике тоже собирает камешки.
– Вот это находка, - услыхал Маврик позади себя приятный голос. Кварц с крупицами золота. Полюбуйтесь, молодой человек.
– Вот бы мне найти такой, - сказал со всей непосредственностью Маврик.
– Зачем же находить, коли я уже нашел!
– Сказав так, незнакомец преподнес камень.
– Нет, я не могу взять у вас. В нем же золотые крупицы.
– Да полно, полно. Их тут на два гроша с полушкой. Берите.
Прежде чем взять, Маврик сказал:
– Вы знаете, я ведь не для себя собираю камни, а для мильвенской гимназии. Для коллекции Тамары Афанасьевны.
– Тем более нужно взять. Особенно мне приятно, что моя находка и это все пойдет для такой хорошей гимназии.
– А откуда вы знаете о ней?
– Из газет. Я много читаю. Эту гимназию, кажется, создал некто Тихомиров?
– Не некто, - поправил Маврик, - а очень передовой и благородный человек, хотя и... Но директором сделали другого.
– Наверно, еще более хорошего и еще более передового человека?
– Нет... директором назначили Аппендикса. Что в переводе с латинского означает - слепая кишка. Он протоиерей.
– Значит, неважный человек, коли его прозвали Слепой кишкой, хоть и протоиерей.
– Ерундовый, - подтвердил Маврик.
– Может быть, я этим оскорбляю ваши религиозные чувства?
– вдруг спохватился Маврик.
– Может быть, вы едете на богомолье в Верхотурье?
– Да нет, - с легкой усмешечкой ответил незнакомый.
– Я отмолился лет в четырнадцать... А вы?
– А я?
– задумался Маврик.
– Я, кажется, еще нет... А почему вы любопытничаете?.. Об этом же нельзя разговаривать с первым встреч... ну, в общем с незнакомым человеком. За безбожие могут исключить... Или еще хуже. Причислить к политическим.
– Да-а... это ужасно.
– Хотя... хотя я не из трусливых. Я уже всякое повидал на своем веку.
Маврик вдруг сделался солидным. На лице его изобразилась таинственность. Ему даже почему-то захотелось сказать: "Какая жалость, забыл в шинели папиросы". Но это было бы уже чересчур. И он ограничился тем, что почти шепотом сообщил незнакомцу:
– Вы не думайте, в Мильве тоже случаются разные происшествия, ничуть не менее страшные, чем на этой горе. Хотите со мной на эту гору, и я расскажу про нее одну страшную историю.
– С превеликим удовольствием...
– согласился человек с приятным лицом.
–
Они не торопясь подымались на гору Благодать по деревянной лестнице, которая зигзагами вела от площадки к площадке. Когда же они поднялись к чугунному памятнику, который представлял из себя чугунную вазу с пылающим в ней тоже чугунным огнем, то Маврик сказал:
– Этот памятник хотя и попроще нашего горбатого медведя с короной на спине, но лучше...
– Чем?
– Тем, что этот памятник прославляет что-то хорошее и возвышает, а не придавливает и не устрашает... В нем хотя и не настоящее пламя, но оно все равно как бы горит и не затухает...
– Ты прав, бараша-кудряша, горит и не затухает...
Маврик вздрогнул:
– Как вы назвали меня сейчас?.. Как вы назвали, повторите...
– Как всегда, - тихо ответил Иван Макарович Бархатов, Бараша-кудряша.
Как много нужно было Маврикию сказать Ивану Макаровичу и еще больше услышать от него. Только Иван Макарович мог прямо ответить на те вопросы, которые все остальные обходили молчанием или ограничивались туманными полуответами.
За час-полтора, проведенные на горе, Маврикию открылось куда больше, чем за все эти годы недомолвок, намеков и догадок. Бархатов понимал, что сейчас он сеет зерна в хорошую почву. И пусть не все из этих зерен дадут скорые всходы, но не пропадут в его душе, не засоренной никакими мельницами, салотопнями, ни особым его положением гимназиста по сравнению с другими юнцами, выросшими в рабочих семьях, где нужда, нехватки, недоедания оказывались хорошими учителями суровой школы жизни.
Маврик, ничего не утаивая, ничего не боясь, говорил с Иваном Макаровичем еще более откровенно, чем с Ильей, Санчиком и, уж конечно, с такими, как Коля Сперанский, как Митя Байкалов.
Правда, и Артемий Гаврилович Кулемин говорил, что жизнь будет не всегда такой, а какой именно - умалчивал.
И столяр школьной мастерской Ян-чех на примере доски показывал, что люди делятся по слоям, а не по тому, как их хотят расчертить и распилить. И наконец, Емельян Кузьмич Матушкин, учивший ребят в ближнем лесу ставить петли на зайцев, обещал какую-то большую "весну-красну". Не ту, что приходит каждый год... А какую, он тоже не договаривал. А теперь Иваном Макаровичем все недосказанное было собрано воедино и разъяснено. Будто он взял и дорисовал недорисованное, в котором было много непонятного, которое нужно было соединить какими-то линиями, чтобы все остальное ожило разумной и понятной картиной.
Было ясно, кто и почему начал войну и во что она превратится. Стало бесспорным, что судьбы создают сами себе люди, как и своих богов. Стало понятно, почему богаты одни и бедны другие. Выяснилось, наконец, почему несправедлив и жесток царь и почему он не может быть иным, даже если бы и хотел. Было сказано, почему друзей называют врагами, и наоборот - почему поработителей, хищников, кровопийц, узаконенных грабителей стараются показать хорошими, добрыми и чуть ли не посланными самим богом.