Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Вяземский Юрий Павлович

IV. В первый день нашего путешествия, когда мы только покинули Кордубу, выехали на Августову магистраль, и турма отца, что называется, по первопутку, не покинула нас и ехала рядом, проверяя обстановку, мне уже к полудню надоело сидеть на телеге. Я спрыгнул и принялся бегать: сперва убегая вперед и возвращаясь к повозкам, потом взбегая на холмы, следуя по ним параллельно нашему движению, а затем кубарем скатываясь вниз наперерез кавалькаде. Благодаря тренировкам, которые ты мне предписал, я уже очень прилично бегал: в гору бежал, словно по ровному месту, дыхания не сбивал, не утомлялся, потому что умел рассчитывать силы и соразмерять движения. Мне хотелось продемонстрировать своим спутникам – если не отцу, то по

крайней мере его подчиненным, – мне хотелось им доказать, что я весьма приспособлен к путешествию и ничуть не буду им в тягость, потому что в каком-то смысле я тоже – маленький солдат; во всяком случае, бегать и прыгать умею превосходно.

Но отец на меня ни малейшего внимания не обратил. А некоторые конники сначала за мной приветливо наблюдали, но, заметив, что их командир даже не смотрит в мою сторону, нахмурились и наблюдать перестали. Когда же я стал взбегать на холмы, двигаясь над дорогой, то позади себя я скоро заметил всадника из декурии Туя, который, на лошади продираясь через кусты, глядел на меня настороженно и, как мне показалось, вовсе не приветливо.

Я сбежал с холма и выбежал на дорогу, перед носом у кавалькады. Отец, который ехал рядом с телегой, укоризненно и виновато посмотрел на Лусену, и та крикнула: «Сыночек! Хватит шалить! Возвращайся на место!» А когда я запрыгнул на телегу, отец, не взглянув на меня, произнес негромко, но так, что многие конники, и молодчики, и конюхи слышали:

«Ну, вот загнали собачонку на место. Слава Меркурию! Теперь никто не крутится под ногами».

И почти все рассмеялись. Злорадно – никто, но многие – с облегчением.

Таков был итог моей демонстрации. И больше я уже не бегал вокруг телеги: ни до перевала, ни после него. И не то чтобы я устыдился или обиделся на отца. Я вдруг в полной мере ощутил, что и для отца, и для всех этих людей я лишь маленькая собачонка, которая путается под ногами, за которой надо присматривать, которую надо кормить и которой иногда хочется побегать и попрыгать. И эту собачонку придется терпеть до Тарракона. А там можно будет отделаться от нее – сдать на руки деду, Публию Понтию Пилату.

V. И когда я ощутил и осознал это, то почти тут же подумал и как бы ответил отцу:

Не «собачонка» я, а поймен, у которого есть недавно разработанная им пойменика. И в Тарраконе тебе не удастся отделаться от меня. Я вместе с Лусеной поеду за тобой в Германию. И там стану воином. Как ты, мой любимый и прекрасный отец! Я докажу тебе, что я твой сын, и сын этот уже кое-что может и умеет. Сам ты меня к этому принудил, когда сравнил с собачонкой и велел сидеть на телеге. Потому что путь наш долгий. И можно впервые применить на практике то замечательное оружие и те хитроумные приемы, которые подарили мне великие герои.

Повторяю, без всякой обиды, а с радостью и чуть ли не с благодарностью подумал и решил. И почти тут же сказал себе:

Начать надо с разведки.

VI. И прежде всего защитить самого разведчика.

Из многоразличных средств я выбрал для себя только два: «шапку Аида» и «щит Персея». Сейчас попытаюсь пояснить.

Шапка Аида должна была сделать меня как бы невидимым. То есть ни отец не должен был заметить, что я за ним наблюдаю, ни другие люди, которых я собирался использовать, не должны были догадываться, что я их целенаправленно расспрашиваю об отце. И даже если у них зарождалось подозрение, что я исподволь собираю сведения, они должны были приходить к выводу, что, поскольку меня во всеуслышание назвали собачонкой, ну так эта самая собачонка ходит теперь и принюхивается к чему ни попадя, без какой бы то ни было определенной цели, как это часто бывает с собачонками… Одним словом, «шапка Аида». И даже Лусена не должна была догадываться,

что маленький поймен приступил к разведывательной стадии своей Маркомахии.

Щит Персея. Может быть, я не совсем точно обозначил защитный прием. Но суть его была в следующем. Надо было напрочь забыть, что изучаемый мной человек – мой родной и любимый отец. Марк Пилат отныне должен был стать для меня, как у нас говорят в Службе, «наблюдаемым объектом». Все родственные чувства, все обиды, упреки и щемящие ожидания следовало сжечь и истребить в себе, как Фетида сожгла и истребила человеческую немощь и смертную природу в теле Ахилла. Только тогда можно было надеяться провести всестороннее и непредвзятое исследование наблюдаемого объекта и попытаться нащупать головы и птерны, которые заключал и прятал в себе этот человек. Иными словами, надо было постоянно защищаться от отца зеркальным щитом, чтобы от его взгляда не окаменело мое исследование.

VII. Ежедневно я вел наблюдения за Объектом, то есть следил за отцом в новой и чрезвычайно благоприятной для наблюдения обстановке. Ведь дома, в Кордубе, и раньше в Леоне отец уходил на службу, и я его больше не видел. А тут он все время был на виду. Я видел, как он скачет на лошади, как владеет оружием, как командует турмой, как тренирует и воспитывает своих конников и легковооруженных. Я имел возможность изучать Марка Пилата в его родной стихии: Марка-воина, Марка-командира, Марка-всадника, то есть ту оборотную сторону Объекта, которая до этого пряталась от меня. Я скоро понял, что совершенно не знал своего отца, и только теперь он стал приоткрываться, как бы выступая из сумрака на свет, с каждым днем все более и более яркий.

Разумеется, к полевым наблюдениям я с первого же дня стал добавлять граев глаз, изваяния горгон, восхищение Телемаха и тоску Пенелопы, то есть приступил к работе с «источниками», которых теперь вокруг меня было в изобилии – целая турма с молодчиками и конюхами. И с этими источниками, до этого для меня совершенно закрытыми, я теперь вместе путешествовал, завтракал и обедал, сидел у вечернего костра, прятался в шалашах от дождя, мог встать среди ночи и, сославшись на бессонницу, подолгу беседовать в ночном карауле.

Основную информацию я получил, понятное дело, от тех конюхов, которые охраняли наш маленький обоз и всё время были рядом. Но некоторые очень ценные для меня сведения мне удалось получить от двух молодчиков – галлекийца Вига и гиспальского римлянина Гнея Виттия, а также от конника Сервия Колафа.

Виттий был до беспамятства влюблен в моего отца, восхищался своим командиром, поклонялся ему, словно богу, и стоило мне лишь «тронуть струну», как юный и пылкий молодчик Гней Виттий, подобно какому-нибудь Фемию или Демодоку, начинал петь хвалебную оду Марку Пилату, – тут только слушать и отбирать нужные детали.

Виг-галлекиец, напротив, был несколько обижен на отца – за то, что тот не переводит его из легковооруженных молодчиков в конники. А потому иногда позволял себе критические замечания в адрес Марка Пилата – как ты понимаешь, ценные сведения для того, кто занят поиском голов и птерн.

Что же касается Сервия Колафа, тот этот первый конник первой декурии, ветеран и главный помощник отца в воспитании конников и молодчиков, чуть ли не с самого начала нашего путешествия вбил себе в голову, что он и меня, сына своего начальника, должен наставлять и воспитывать, и делал это главным образом на рассказах о доблести, достоинствах и профессиональном мастерстве Марка Пилата. Несмотря на свое прозвище Колаф («удар кулаком»), это был добрый и отзывчивый человек, хотя со своих воспитанников, что называется, драл три шкуры.