Детство Ромашки
Шрифт:
Зачем с крестом?
А как же? Крест — святое заклятие. Если бы не крест, они бы, нагие-то, из книги выбежали да и пошли бы по земле охальничать... А еще он, Силан-то, картежник. Найдет на него — он в карты. И сколько он добра проиграл — счету нет.
Арефа! — раздался голос Силантия Наумовича.
Она вскочила и засеменила в горницу. Через минуту появилась и поманила меня от двери пальцем:
—Золотенький, иди-ка...
Я вошел. Увидел деда, и ноги мои отяжелели... Сгорбившись, он сидел и рукавом рубахи вытирал глаза.
Силантий Наумович пожевал
—У меня, Роман, на жительстве будешь.
3
Долгое время я жил в каком-то забытьи. Все, что совершалось вокруг, казалось мне сном. Я хотел проснуться и не мог. Арефа заставляла меня мыть тарелки, скоблить кухонный стол, вытряхивать половики... Я молча делал все, что она мне скажет, и слушал ее бесконечные жалобы на Силантия Наумовича.
—Заел он мою жизнь, заел, разбойник! Вдовой оказалась, совсем было в монастырь ушла, постриг приняла из Агафьи Арефой стала, да ишь, нечистый-то меня к Силану и пихнул.
Иногда на кухне появлялся дед. Он стал таким же маленьким и сухоньким, как Силантий Наумович. Я радовался его приходу, бросался навстречу, прижимался к нему.
Он гладил меня по голове, торопливо, сбивчиво бормотал:
Вот я и пришел... Как ты тут живешь-то? За меня обычно отвечала Арефа:
А живет... Хорошо живет, благостно, сыт, в тепле... Мне хотелось возразить Арефе, крикнуть: «Нет, жить тут
плохо! Домой хочу, к тебе!» Но дед охватывал мою голову руками, прижимал к себе, шептал над ухом:
—И слава богу, и живи, Ромушка, живи на доброе здоровье. А я мытарюсь. И-их как мытарюсь...— И он тяжело вздыхал.
Однажды я опередил Арефу и крикнул деду:
Не хочу я тут жить! Возьми меня! Она всплеснула руками, ахнула:
Батюшки! Да чего же тебе еще надо?!
А дед опустился на лавку и, не глядя на меня, твердо ска4 зал:
1 Постриг приняла — постриглась в монахини.
—Не возьму. И думать не моги.
С этого момента приход деда не вызывал во мне радости. Он будто отдалился от меня и стал чужим. Боясь потерять единственного близкого мне человека, я боролся с этим чувством. И днем и ночью перед сном я думал о дедушке, мысленно упрашивал его взять меня домой, в нашу хибарку, прижимался к нему, говорил, что я уже не маленький и один могу собирать плавник.
Высказать все это деду мне помешала Арефа.
Разгорюнившись как-то, она долго рассказывала мне про отца и мать. По ее словам выходило, что, если бы не дед Агафон, не был бы я сиротой, не пошел бы, как она выразилась, по рукам. И теперь, как только приходил дед, у меня под ухом слышался торопливый полушепот Арефы:
—Дед-то твой, Романушка, клятый галах. Если бы не он, жил бы-да поживал и твой отец, царство ему небесное, и мать-то цветочком бы цвела. Ишь, удумал он жизнь перемудрить. Из родимого гнезда, из деревни-то, взял да и ушел в город. Иди один, раз у тебя
Я перестал верить деду и охладел к нему. Я даже был доволен, что он стал таким маленьким и согнулся. Его слова, обращенные ко мне, не трогали моей души.
Однажды он расплакался и, прислонившись ко мне, жалобно сказал:
—Ромашенька, скучаю я по тебе!
Я ничего не ответил и, отстраняясь от него, с ожесточением подумал: «Вот и скучай...»
Но что бы ни творилось в моей душе, дедушка был самым близким для меня человеком. Когда он сказал, что хибарку нашу ему пришлось продать, и, закрывши лицо шапкой, горько заплакал, я почувствовал тревогу и жалость к нему. Я понял, что любил и люблю деда, что роднее его в целом свете у меня никого нет.
—Где же ты живешь-то, дедушка?
—У Маруньки, у Петяшкиной матери,— вытирая слезы, тихо промолвил он.— Беда у ней. Петяшка-то пропал.
Как — пропал?
Неделю целую дома нет. Кто знает...— развел дед руками.— Сказывают люди, будто видели его не то в Вольске, не то в Симбирске.
«Нет, Петяшка не пропал — он в Казань уплыл, тарантасы делать»,— готов был сказать я, но дедушка вздохнул и уже спокойным тоном произнес:
— Марунька-то искать его кинулась. Чай, найдет. Живу вот, караулю чужую хату. До осени мне дожить, а там...— И он медленно опустил на грудь голову.
4
Пришла осень. Груши во дворе несколько дней стояли в розовых, багряных и фиолетовых листьях, а потом с Волги подул порывистый, холодный ветер, и деревья оголились.
Большой метлой сметаю я листья в угол двора. Мне холодно в Арефиной кацавейке и неудобно в просторных кожаных сапогах с широкими и короткими голенищами — ноги болтаются в них. А тут еще палец болит. Вчера колол чурки на самовар и загнал под ноготь занозу. «Будет нарывать»,— сказала Арефа. Мести мне тяжело и больно. $ бы бросил, да на крыльце стоит Силантий Наумович и то и дело покрикивает:
—Как метешь, архаровец? Как метешь?! Кто тебе руки связал? Доведешь меня, я научу, как мести!
Я уже знаю, как учит Силантий Наумович.
Однажды он позвал меня к себе в горницу, усадил у стола и, прохаживаясь, спросил:
«Ты знаешь, кто я? — И, не дождавшись ответа, заявил: — Старший камердинер князя Гагарина. Понял? У их сиятельства был в гостях король бельгийский. Кто ему сапоги чистил? Я. И у меня чтобы кругом чистота была. Арефа — старая дура, а ты что же, не видишь? — Он ткнул палкой в листья фикуса, серые от пыли.— Сейчас же вытри».