Детство с Гурджиевым. Вспоминая Гурджиева (сборник)
Шрифт:
Хотя я был очень счастлив снова увидеть мать, я не считал, что Рождество или её посещение принесло пользу кому-либо из нас. Я хорошо сознавал наши противоположные с Томом позиции – и неизбежно вспомнил о различных решениях, которые мы сделали прежде, когда вставал вопрос, провести ли Рождество с нашим отцом – и, пока Том оставался в Париже, тот факт, что сейчас он решил уехать через неделю, повис над нами троими подобно туче. А когда он вернулся в Приоре через неделю, эту тучу заменила другая – туча неминуемого отъезда Луизы. Мы много говорили о Джейн и Гурджиеве, об усыновлении, и, возможно, впервые с тех пор, как мы были усыновлены Джейн, этот вопрос снова приобрёл важность. По различным причинам, большинство из которых я уже не помню, очевидно, в то время для нас возвращение в Америку было невозможным, но само обсуждение этого вопроса позволило мне осознать, что у меня есть возможность покинуть Францию и вернуться в Америку, что я и решил сделать. Мои отношения с Джейн – точнее, отсутствие отношений, так как
Как я не печалился после отъезда Луизы, я вернулся в Приоре, и, по крайней мере, временно, освободился от груза возникших вопросов. Ничего не изменилось, и я принял ситуацию, которая была менее болезненной, чем беспокойство о своём положении и бесполезные попытки найти из него выход. Но даже в этом случае сопротивление, активно проявившееся после Рождества, не исчезло бесследно. Я решил, что сделаю всё возможное, чтобы изменить ситуацию, даже если и должен буду ждать до тех пор, пока «вырасту», что, совершенно неожиданно, уже больше не казалось далёким и непредсказуемым будущим.
Глава 33
Моё сознательное сопротивление тому, о чём я думал как о «ловушке», не было связано с Гурджиевым или самим Приоре. Я был убеждён, что, если бы я был свободным человеком (что, конечно, подразумевало взрослость), и сказал бы Гурджиеву, что хочу оставить его школу, он сказал бы мне оставить её сразу же. За единственным исключением Рахмилевича, Гурджиев никогда никого не упрашивал – и не пытался убедить – остаться в Приоре. Напротив, он отправлял многих людей даже в тех случаях, когда они многое отдали бы за привилегию остаться. Случай с Рахмилевичем был исключением, так как, согласно Гурджиеву, он платил за то, чтобы Рахмилевич оставался в Приоре, и даже «просил» его остаться. По этим причинам я не ожидал препятствий со стороны Гурджиева.
Действительным препятствием, на мой взгляд, была Джейн; а так как она редко бывала в Приоре – и то, только на день или два, – то я начал рассматривать Тома, как её представителя. Рождество с матерью, и наши различные отношения к нему расширили существовавший диапазон разногласий между Томом и мной. То ли Гурджиев, то ли Джейн, определили нам двоим поселиться в одной комнате в ту зиму – и это новое размещение, конечно же, не способствовало установлению гармонии.
За те годы, что мы росли вместе, я и Том привыкли пользоваться разными средствами борьбы. Мы оба были импульсивны и нетерпеливы, но выражали себя по-разному. Когда мы ссорились друг с другом, наши разногласия всегда принимали одну и ту же форму: Том терял терпение и начинал драку – он обожал бокс и борьбу, – я презирал драку и ограничивался сарказмом и ругательствами. Теперь, ограниченные одной комнатой, мы внезапно обнаружили себя в странном положении, наше оружие поменялось. Однажды ночью, когда Том упорствовал в своей обычной защите Джейн и критиковал меня, я, наконец, сумел спровоцировать его ударить меня – я помню, это было важно, чтобы он нанёс удар первым – и тоже ударил его изо всех сил и даже с дополнительной силой, которая будто бы возникла внутри меня на некоторое время. Удар был не только мощным, он был совершенно неожиданным, и Том с грохотом рухнул на кафельный пол нашей спальни. Я ужаснулся, когда услышал удар его головы об пол, и затем увидел, что он в крови – около затылка головы. Сначала он не двигался, но когда он встал и взглянул на меня, по крайней мере, живой, я увидел преимущества моей позиции в тот момент и сказал, что, если он когда-либо будет спорить со мной снова, я убью его. Моя ярость была подлинной, и я сознавал – эмоционально – то, что говорил. Моментальный страх, который я пережил, когда он ударился об пол, исчез, как только он стал двигаться, и я сразу почувствовал уверенность в себе и большую силу – как будто я раз и навсегда освободился от физического страха.
Нас разделили несколько дней спустя, и мы больше не жили в одной комнате, что было для меня большим облегчением. Но даже это не было концом. Этот случай привлёк внимание Гурджиева, и он серьёзно сказал мне, что я сильнее Тома, неважно, знаю ли я об этом или нет, и что сильный не должен нападать на слабого; а также, что я должен «почитать своего брата» в том же смысле, в каком я почитал своих родителей. Так как я был в то время ещё очень чувствителен ко всему, что касалось приезда матери и отношения к этому Тома, Джейн и даже Гурджиева, я ответил гневно, что не нуждаюсь в совете о почитании кого-либо. Тогда он сказал, что мы не в равном положении –
Гурджиев холодно посмотрел на меня и, наконец, сказал совершенно спокойно, что я неправильно понял его, если подумал, что он представляет собой какого-нибудь «Бога» – «вы грешите против вашего Бога, когда не прислушиваетесь к тому, что я говорю» – и так как я не слушаю его, то нет смысла продолжать этот разговор.
Глава 34
Единственной постоянной работой, порученной мне той весной, был уход за маленьким огороженным участком, называвшимся Травяной Сад. Это было небольшое тенистое треугольное пространство недалеко от оросительного канала, проходящего через территорию. За исключением прополки, полива и рыхления мотыгой, там было не очень много работы. Остальное время я работал по обычному старому распорядку на различных проектах.
Однако той весной мои работы были мне менее интересны, чем некоторые события и вновь прибывшие люди. Первым в этом году взволновавшим нас событием была развязка «дела Сержа». Мы узнали о нём через одного из американцев, чья потеря в том, что все мы считали «кражей», была наибольшей. Когда американцы направили полицию на поиск Сержа, через несколько месяцев после кражи, его схватили в Бельгии, и хотя при нём не было найдено ценностей, он признался полиции в краже, и некоторые из драгоценностей были найдены у араба, скупщика краденого в Париже. Сержа привезли назад во Францию и заключили в тюрьму. Гурджиев никак не прокомментировал свои неудачные оправдания Сержа, и американцы, которые были обворованы, вообще думали, что Гурджиев сильно ошибся, позволив Сержу остаться в Приоре. Гурджиева защищали некоторые старые ученики, однако, их защита заключалась во мнении, что драгоценности и деньги не были важны, особенно для богатых людей, но жизнь Сержа имела ценность, и его заключение будет, вероятно, гибельно для его жизни, поэтому привлечение полиции стало несчастьем для него. Однако очень многим из нас эти причины казались лишь попыткой поддержать положение Гурджиева, как всегда правого во всём, что он делал – обычное отношение «боготворящих». Так как Гурджиев не проявлял интереса к данному вопросу, и так как Серж был в тюрьме, мы довольно скоро потеряли интерес к этому делу.
На короткий период в конце весны меня снова назначили работать на газонах, но не косить их, а выравнивать и подстригать края и границы. К моему удивлению, мне даже дали помощника, что создало во мне ощущение себя как надёжного, опытного «старого трудяги». Я был ещё больше удивлён, когда узнал, что моим помощником будет американская леди, которая до того времени только изредка совершала воскресные визиты в Приоре. Она сказала мне, что намеревается пробыть тут целых две недели, в течение которых хочет получить «чрезвычайно ценный опыт» работы в том, что она называла «реальным» делом.
Леди появилась в первый день на работу, выглядя очень эффектно и красочно – она была наряжена в шёлковые оранжевые брюки, в зеленую шёлковую блузку, с ниткой жемчуга и в туфлях на высоком каблуке. Хотя я и забавлялся костюмом, я сохранял совершенно невозмутимое лицо, объясняя ей, что она должна делать, но не смог удержаться от намёка, что её костюм не совсем подходящий. Она отмахнулась от моих намёков, как от чего-то неважного, и с большим рвением приступила к стрижке края одного из газонов, объясняя мне, что необходимо делать эту работу всем своим существом и, конечно же, наблюдая себя в этом процессе – известным упражнением «самонаблюдение». Леди пользовалась странным инструментом, который не очень подходил для этой цели: это был своеобразный резак на длинной ручке с режущим колесом с одной стороны и маленьким обычным колесом с другой. Режущее колесо должно было резать край газона по прямой линии, в то время как другое колесо помогало поддерживать и балансировать аппарат. Использование этого инструмента требовало больших усилий, чтобы резать что-нибудь вообще, так как его нож был туповат; кроме того, даже когда им пользовался сильный человек, приходилось «выравнивать» край после этой машины садовыми ножницами с длинными ручками и выпрямлять границу.
Я так заинтересовался её подходом к этой работе, а также тем, как она её делала, что очень мало работал сам, всё время наблюдая за её работой. Леди ходила очень грациозно, дыша деревенским воздухом, восхищаясь цветами, и, как она выражала это, «погружаясь в природу»; она также сказала мне, что «наблюдает» каждое своё движение, когда работает, и она поняла, что одно из достоинств этого упражнения состоит в том, что оно может, хотя и с продолжительной практикой, сделать каждое движение собственного тела гармоничным, функциональным и поэтому красивым.