Детство Тёмы (с илл.)
Шрифт:
Обдумывая в подробностях свой план, Данилов пришел к заключению, что прямо в гавани сесть на корабль не удастся, потому что, во-первых, узнают и не пустят, а во-вторых, потребуют заграничные паспорты. Поэтому Данилов решил так: узнав, когда отходит подходящий корабль, заблаговременно выбраться в открытое море на лодке и там, пристав к кораблю, объяснить, в чем дело, и уехать на нем. Вопрос о дальнейшем был решен в утвердительном смысле на том простом основании, что кому же даровых работников не надо? Гораздо труднее был вопрос о лодке. Чтоб отослать ее назад, нужен был проводник. Этим подводился
– Весь секрет, чтобы было как можно меньшее сопротивление. Чем она уже…
– Ну, конечно, – перебивал нетерпеливый Касицкий.
– Понимаешь? – спрашивал Данилов Тёму.
– Понимаю, – отвечал Тёма, понимавший больше потому, что это было понятно Данилову и Касицкому: что там еще докапываться? Уже – так уже.
– Мне даже кажется, что эта модель, самая узкая из всех, и та широка.
– Конечно, широка, – энергично поддержал Касицкий. – К чему такое брюхо?
– Отец настаивает, – нерешительно проговорил Данилов.
– Еще бы ему не настаивать, у него живот-то – слава Богу; ему и надо, а нам на что?
– А мы, чтоб не дразнить его, сделаем уже, а ему благоразумно умолчим.
– Подлец, врать хочешь…
– Не врать, молчать буду. Спросит – ну, тогда признаюсь.
Всю зиму шла работа; сперва киль выделали, затем шпангоуты насадили, потом обшивкой занялись, а затем и выкрасили в белый цвет, с синей полоской кругом.
Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорционально труду, какой затрачивался на нее друзьями, и секрет этот объяснялся тем, что им помогали какие-то таинственные руки. Друзья благоразумно молчали об этом, и когда лодка была готова, они с гордостью объявили товарищам:
– Мы кончили.
Впрочем, Касицкий не удержался и тут же сказал, подмигивая Тёме:
– Мы?!
– Конечно, мы, – ответил Тёма. – Матросы помогали, а все-таки мы.
– Помогали?! Рыло!
И Касицкий, рассмеявшись, добавил:
– Кой черт, мы! Ну, Данилов действительно работал, а мы вот с этим подлецом все больше насчет глаз. Да ей-богу же, – кончил он добродушно, – зачем врать.
– Я считаю, что и я работал.
– Ну да, ты считаешь. Ну, считай, считай.
– Да зачем вам лодка? – спросил Корнев, грызя, по обыкновению, ногти.
– Лодка? – переспросил Касицкий. – Зачем нам лодка? – обратился он к Тёме.
Тёму подмывало.
– Свинья! – смеялся он, чувствуя непреодолимое желание выболтать.
– Чтоб кататься, – ответил Данилов, не сморгнув, что называется, глазом.
Корнев видел, что тут что-то не то.
– Мало у отца твоего лодок?
– Ходких нет, – ответил Данилов.
– Что значит – ходких?
– Чтоб резали хорошо воду.
– А что значит – чтоб резали хорошо воду?
– Это значит, что ты дурак, – вставил Касицкий.
– Бревно! – вскользь ответил Корнев, – не с тобой говорят.
– Ну, чтоб узкая была,
– Зачем же вам такую лодку?
– Чтобы больше удовольствия было от катанья.
Корнев подозрительно всматривался по очереди в каждого.
– Эх ты, дура! – произнес Касицкий полушутя-полусерьезно. – В Америку хотим ехать.
После этого уже сам Корнев говорил пренебрежительно:
– Черти, с вами гороху наесться сперва надо, – и уходил.
– Послушай, зачем ты говоришь? – замечал Данилов Касицкому.
– Что говорю? Именно так действуя, ничего и не говорю.
– Конечно, – поддерживал Тёма, – кто ж догадается принять его слова за серьезные.
– Все догадаются. Вас подмывает на каждом слове, и кончится тем, что вы все разболтаете. Глупо же. Если не хотите, скажите прямо, зачем было и затевать тогда.
Обыкновенно невозмутимый, Данилов не на шутку начинал сердиться. Касицкий и Тёма обещали ему соблюдать вперед строгое молчание. И хотя нередко на приятелей находило страстное желание подсидеть самих себя, но сознание огорчения, которое они нанесут этим Данилову, останавливало их.
Понятное дело, что тому, кто едет в Америку, никаких, собственно, уроков готовить не к чему, и время, потраченное на такой труд, считалось компанией погибшим временем.
Обстоятельства помогли Тёме в этом отношении. Мать его родила еще одного сына, и выслушивание уроков было оставлено. Следующая треть, последняя перед экзаменами, была весьма печальна по результатам: единица, два, закон Божий – три, по естественной – пять, поведение – и то «хорошего» вместо обычного «отличного». На Карташева махнули в гимназии рукой, как на ученика, который остается на второй год. Тёма благоразумно утаил от домашних отметки. Так как требовалась расписка, то он, как мог, и расписался за родителей, что отметки они видели. При этом благоразумно подписал: «По случаю болезни, за мать, сестра З. Карташева». Дома, на вопрос матери об отметках, он отделывался обычным ответом, произносимым каким-то слишком уж равнодушным и беспечным голосом:
– Не получил еще.
– Отчего ж так затянулось?
– Не знаю, – отвечал Тёма и спешил заговорить о чем-нибудь другом.
– Тёма, скажи правду, – пристала раз к нему мать, – в чем дело? Не может быть, чтоб до сих пор не было отметок?
– Нет, мама.
– Смотри, Тёма, я вот встану и поеду сама.
Тёма пожал плечами и ничего не ответил: чего, дескать, пристали к человеку, который уже давно мысленно в Америке?
Друзья назначили свой отъезд на четвертый день Пасхи. Так было решено с целью не отравлять родным Пасху.
Заграничный пароход отходил в шесть часов вечера. Решено было тронуться в путь в четыре.
Тёма, стараясь соблюдать равнодушный вид, бросая украдкой растроганные взгляды кругом, незаметно юркнул в калитку и пустился к гавани.
Данилов уже озабоченно бегал от дома к лодке.
Тёма заглянул внутрь их общей красавицы – белой с синей каемкой лодки, с девизом «Вперед», и увидел там всякие кульки.
– Еда, – озабоченно объяснил Данилов. – Где же Касицкий?
Наконец показался и Касицкий с какой-то паршивой собачонкой.