Детство в Соломбале
Шрифт:
Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии большевикам.
– Утром Оля с матерью к нам приходила, – продолжал рассказывать Костя. – Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не сказала. Молодец!
История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в нашей Соломбале произойдут такие события!
Непонятно! Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать России воевать против немцев. А на самом деле они арестовывали русских рабочих и даже расстреливали их.
До
– Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.
– Где работать?
– Пойду на пароходы котлы чистить.
– А как с фронтом? – спросил я. – Не побежим?
– Денег матери заработаю – тогда и на фронт.
– И учиться не будешь?
– Когда красные придут, Советская власть будет – тогда буду учиться на механика.
– А когда красные придут?
– Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них Архангельск…
– А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных?
– А зачем же они приехали сюда!
– Орликов говорил: против немцев нам помогать…
– Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит…
– Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну ладно… А это ты хорошо придумал, Костя, – работать! Я тоже буду работать.
Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери! Я уже представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется! Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.
Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась. Она даже сказала, что не отпустит меня работать.
Первое, что пришло мне в голову, – это зареветь. Желание работать удвоилось. Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают. Но слезы не помогли.
Зато помог дедушка.
– Пусть поработает, – сказал он – Мы в его годы рыбу промышляли, зуйками [10] плавали.
Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.
10
Зуйками называли мальчиков, работавших на промысловых ботах.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ
Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.
Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.
«Мхи» стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители.
Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию.
Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее арестовали.
Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано!
И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями.
Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация.
Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.
Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было страшно и немного весело.
Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения.
С трепетом вытащил я листок, теперь уже измявшийся в моем кармане, и расправил его.
– «Дорогие товарищи!» – прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова.
Я лежал на траве, под кустом, но не забывал поглядывать по сторонам.
– «…Мировая гидра контрреволюции в лице американского и английского империализма…»
Многие слова в прокламации были непонятны: «мировая гидра», «колонии». Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Советскую власть от мировых разбойников.
Должно быть, Костя Чижов читал такие прокламации, если он решил бежать на фронт к красным.
Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прицепил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офицеры и солдаты приехали в Архангельск.
…В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каждый вечер было шумно и весело.