Детство
Шрифт:
– О господи,- вздыхала Петровна, красная и мокрая.
Я лежал на полатях, глядя вниз, все люди казались мне коротенькими, толстыми и страшными...
X
Однажды в субботу, рано утром, я ушёл в огород Петровны ловить снегирей; ловил долго, но красногрудые, важные птицы не шли в западню; поддразнивая своею красотой, они забавно расхаживали по среброкованому насту, взлетали на сучья кустарника, тепло одетые инеем, и качались на них, как живые цветы, осыпая синеватые искры снега. Это было так красиво, что неудача
Хорошо сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поёт, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы...
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошёл домой,- ворота на улицу были открыты, огромный мужик сводил со двора тройку лошадей, запряжённых в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал,- у меня дрогнуло сердце.
– Кого привёз?
Он обернулся, поглядел на меня из-под руки, вскочил на облучок и сказал:
– Попа!
Ну, это меня не касалось; если поп, то, наверное, к постояльцам.
– Эх, курочки-и!
– закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив тишину весельем; лошади дружно рванули в поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но когда вошёл в пустую кухню, рядом в комнате раздался сильный голос матери, её отчётливые слова:
– Что же теперь - убить меня надо?
Не раздеваясь, бросив клетки, я выскочил в сени, наткнулся на деда; он схватил меня за плечо, заглянул в лицо мне дикими глазами и, с трудом проглотив что-то, сказал хрипло:
– Мать приехала, ступай! Постой...- Качнул меня так, что я едва устоял на ногах, и толкнул к двери в комнату: - Иди, иди...
Я ткнулся в дверь, обитую войлоком и клеёнкой, долго не мог найти скобу, шаря дрожащими от холода и волнения руками, наконец тихонько открыл дверь и остановился на пороге, ослеплённый.
– Вот он,- говорила мать.- Господи, какой большущий! Что, не узнаёшь? Как вы его одеваете, ну уж... Да у него уши белые! Мамаша, дайте гусиного сала скорей...
Она стояла среди комнаты, наклонясь надо мною, сбрасывая с меня одежду, повёртывая меня, точно мяч; её большое тело было окутано тёплым и мягким красным платьем, широким, как мужицкий чапан, его застёгивали большие чёрные пуговицы от плеча и - наискось - до подола. Никогда я не видел такого платья.
Лицо её мне показалось меньше, чем было прежде, меньше и белее, а глаза выросли, стали глубже и волосы золотистее. Раздевая меня, она кидала одежду к порогу, её малиновые губы брезгливо кривились, и всё звучал командующий голос:
– Что молчишь? Рад? Фу, какая грязная рубашка...
Потом
– Своевольник он, совсем от рук отбился, даже дедушку не боится... Эх, Варя, Варя...
– Ну, не нойте, мамаша, обойдётся!
В сравнении с матерью всё вокруг было маленькое, жалостное и старое, я тоже чувствовал себя старым, как дед. Сжимая меня крепкими коленями, приглаживая волосы тяжёлой, тёплой рукой, она говорила:
– Остричь нужно. И в школу пора. Учиться хочешь?
– Я уж выучился.
– Ещё немножко надо. Нет, какой ты крепкий, а?
И смеялась густым, греющим смехом, играя мною.
Вошёл дед, серый, ощетинившийся, с покрасневшими глазами; она отстранила меня движением руки, громко спросив:
– Ну, что же, папаша? Уезжать?
Он остановился у окна, царапая ногтем лёд на стекле, долго молчал, всё вокруг напряглось, стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
– Лексей, поди вон,- глухо сказал дед.
– Зачем?
– спросила мать, снова привлекая меня к себе.
– Никуда ты не поедешь, запрещаю...
Мать встала, проплыла по комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной деда.
– Папаша, послушайте...
Он обернулся к ней, взвизгнув:
– Молчи!
– Ну, а кричать на меня я вам не позволяю,- тихо сказала мать.
Бабушка поднялась с дивана, грозя пальцем:
– Варвара!
А дед сел на стул, забормотал:
– Постой, я - кто? А? Как это?
И вдруг взревел не своим голосом:
– Опозорила ты меня, Варька-а!..
– Уйди,- приказала мне бабушка; я ушёл в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то - говорили все сразу, перебивая друг друга, то - молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребёнке, рождённом матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребёнка?
Потом он вошёл в кухню встрёпанный, багровый и усталый, за ним бабушка, отирая полою кофты слёзы со щёк; он сел на скамью, опёршись руками в неё, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря:
– Отец, да прости ты ей Христа ради, прости! И не эдакие сани подламываются. Али у господ, у купцов не бывает этого? Женщина - гляди какая! Ну, прости, ведь никто не праведен...
Дед откинулся к стене, смотрел в лицо ей и ворчал, криво усмехаясь, всхлипывая: