Дева и плут

Гиффорд Блайт

Он поднес ее ладонь к своим губам и тронул языком чувствительное местечко между пальцами.

Уголок ее рта дернулся вверх.

Он окунул кончик ее среднего пальца в рот, вбирая ее в себя, как в то утро, когда они, перекатываясь на песке, любили друг друга.

Ее улыбка стала шире.

Чувствуя, как надежда покалывает ладони, он перецеловал все ее пальцы.

— Ника, сейчас я высосу яд, а ты лежи тихо и молись Блаженной Ларине.

Улыбаясь, она слабо прошептала:

— Иногда Богу нужно чуточку помочь.

— Вот

и помоги, — сказал он отрывисто, вновь прикладываясь к ее ране и высасывая из нее смерть.

Стоны Ричарда затихли, и Гаррен услышал шум моря, размеренный, как биение его сердца. Под потолком, в унисон с волнами, поскрипывал пустой реликварий.

Когда ее дыхание стало глубоким и ровным, он поднял голову и впервые за долгое время вздохнул полной грудью. В оконце, на фоне бледно-золотистого утреннего неба, сидела, склонив голову, чайка, а снаружи кричали ее товарищи, приветствуя новый день. Она ответила им, взмахнула крыльями и улетела.

И оставила на полу три пера.

Мгновение Гаррен оцепенело смотрел на них, не в силах пошевелиться. Одно перо было серым, с черным оперением на кончике. Второе — облачком белого пуха. Стержень третьего был почти полностью гол, только на верхушке осталась легкая бахрома.

Он протянул руку, и в этот момент ветер, закружив по комнате, унес перья за груду камней на могиле Ларины.

Он кинулся за ними в погоню и увидел на грязном полу за могилой не три, а шесть перьев.

Из каморки священника донеслось шарканье шагов.

Я услышал тебя, Боже. Она принадлежит тебе. На этот раз точно.

— Кто здесь? — послышался заспанный голос.

Трясущимися руками Гаррен открыл реликварий, висевший у него на шее, и спрятал туда три ближайших к нему пера. В момент, когда он закрывал створки, из каморки вышел, моргая со сна, старик-священник и недоуменно спросил:

— Что здесь происходит?

***

Солнце поднялось уже высоко, а Гаррен все объяснял священнику, почему святилище залито кровью мертвого мужчины и раненой женщины. Баюкая на руках Доминику и изнывая от нетерпения вернуться обратно на берег, он вновь и вновь растолковывал ему о битве при Пуатье, о просьбе Уильяма, о полуночном визите Ричарда и об отравленном кинжале.

Наконец старик сощурил против света свои водянистые глаза и развернул измятый пергамент. Трижды перечитав послание, он заключил, что Господь самолично наказал Каина, замыслившего убить своего брата. Потом трясущимися руками подобрал с пола перья, бережно положил их в реликварий и, приладив дверцу, повернул задвижку.

О чайке Гаррен не сказал ни слова.

Глава 26.

 

В тот день Доминика больше не вернулась в усыпальницу.

Пока брат Иосиф кудахтал вокруг нее, Лекарь наложил на рану плотную повязку. От настойчивого предложения Джиллиан

выздоравливать лежа в постели она отказалась. Гаррен тем временем объяснил паломникам, как умер Ричард, сказав, что тот отправился в усыпальницу за покаянием, и Господь, услышав его молитву, немедля прибрал его.

Вдова громогласно заметила, что Всевышний вряд ли забрал его на небеса.

Для паломников, впрочем, было очевидно, что Блаженная Ларина сотворила очередное чудо. Ведомые верой, а может страхом, все они, включая Саймона, по очереди смиренно ползли на корточках по морскому дну.

Она не стала узнавать, как Гаррен объяснил, откуда взялась ее рана.

Все три дня, пока остальные завершали свое паломничество, Доминика поднималась на рассвете и уходила к морю, на полоску песка, где была с Гарреном. Каждый раз за нею следовал Иннокентий, который, боясь, что она тоже исчезнет, не отходил от нее ни на шаг. Дыша в унисон с волнами, она смотрела вдаль, на пустое синее небо, и почесывала пса за ухом — ногтями, отросшими настолько, что сестра, несомненно, гордилась бы ею.

Иногда она разговаривала с сестрой и объясняла, почему не может остаться в монастыре.

— Я будто птица. — Иннокентий внимательно слушал ее своим единственным ухом. — Птица, которая вылетела из гнезда и открыла для себя небо.

Гаррен вернул ее к жизни. Оживил ее душу и ее плоть. Всю обратную дорогу, пока они плыли на лодке, он обнимал ее раненое тело и шептал слова, которые, верно, ему самому казались утешительными. Говорил, что приведет ее домой. Что уладит дела с матерью Юлианой. Что она получит ту жизнь, которую хотела.

Но я хочу разделить свою жизнь с тобой— порывалась сказать она, а потом вспоминала, что была подкидышем, а он рыцарем, и все, что он сделал, было сделано ради денег, пусть даже теперь он и сожалел об этом. Он хотел оставить ее в монастыре. Отделаться от нее. И она молчала.

Вернувшись, они вновь оказались не одни.

Тоскливым утром четвертого дня, в праздник святых Петра и Павла, Доминика встала в конец цепочки молчаливых, усталых паломников и, прижимая к груди больную руку, побрела домой.

Они вернулись в Тависток к базарному дню, но ходить вместе со всеми по ярмарке было выше ее сил. После ужина она уединилась в монастырском дворике, нагретом теплом угасающего летнего дня. Сюда, в этот тихий уголок, где среди колонн витали отголоски молитвенных песнопений, она убежала в ту ночь — от Гаррена и от чувств, которые он в ней пробудил. А после в скриптории обновила свою клятву.

Клятву, которую потом нарушила. Так же, как он нарушил свою.

Неожиданно она заметила, что он стоит неподалеку, заполняя своими широкими плечами пространство между колоннами. Теперь, глядя на него, она воспринимала его не только зрением, но всем своим телом. Жесткие наощупь завитки волос. Рот, нежно раскрывающий ее губы. Горячая плоть спины под ее ладонями.