Шрифт:
I
Вот дом!.. Вон, вон, из-за сосен мелькнул забор… вон крышу видно… дымок клочками ползёт между заиндевевшей хвоей; и полосами иней тает-осыпается!.. Дома-то тепло-тепло. Дома-то — дома!
— Да погоняй же, миленький!
Она и немножко озябла-таки, и горит-пылает нетерпением: всю дорогу думала о родном гнезде. Красота там, дома!
Мужик лениво хлестнул верёвочным кнутом костлявую пристяжную, старую-старую сивку, и сажен через полсотни сани, сделав поворот с большой дороги, остановились у прясла.
За
«Девичье поле»
Мыза Гурьевых
Лицо девушки вдруг принимает немного грустный вид, и она, слегка покачивая понурой головой, точно кланяясь этому родному столбу, нежно и грустно произносит про себя: «Милое девичье поле, прощай!»
Мужик слез с козёл, чтоб отворить ворота на усадебную дорогу. Быстро выскочила за ним из саней и девушка. Теперь, вздёрнув раза два головой кверху, тоже точно приветствуя этот столб кивком снизу вверх, она, про себя же, задорно и радостно произнесла: «Ну, а пока — здравствуй!»
И, обращаясь к мужику, сказала:
— Ты поезжай тихонько-тихонько сзади — я пойду вперёд. И у тех ворот остановись, а на двор не въезжай, пока не вышлют за тобой.
Сейчас, сидя в санях, она все время шевелила закоченевшими пальцами ног, стараясь разогреть их движением. Мягкий английский плед не мог спасти от мороза маленькие ножки в тонких шевровых ботинках и низеньких резиновых калошах. Шутя, девушка думала: «И из саней не вылезти будет. Приеду, пусть меня выносят и несут прямо на лежанку, отогревать». Но вот мелькнула новая шутливая мысль, и она уже забыла про озябшие ноги и бежит-торопится по снежной малоезженой дороге, забивая калоши сухим хрустящим снегом, и ей тепло и весело: она скажет, что пришла со станции пешком. И бабушка, обнажив в радостной улыбке все свои дивно-белые прошлогодние зубы, пропоёт ей, как всегда, меняя у на о, романс удивления:
— Н-но?! Натка, ты влёс!
— Бабушка, я никогда не вру.
— Н-но?! Да дай на тебя поглядеть-то, детка, дай!
И, целуя её, будет смотреть на неё, ненаглядную, и сразу же ничего не увидит. И снимет очки, чтоб не мешали, — и опять ничего не увидит. Натка вытащит из кармана у бабушки носовой платок и сухо-насухо вытрет все радостные слезы на бабушкиных глазах и крепко поцелует эти милые маленькие морщинистые глаза, и тогда бабушка уже все разглядит: и Наткины горящие от мороза щеки и нежно-лукавую улыбку и тоже что-то неладное в глазах — должно быть там растаял застрявший мороз и сверкнул росинками — и будет бабушка целовать детку, пока та не закричит: «Ой, бабушка, ваши новенькие зубки мне щеку ушибли!» «Н-но?! Влёс?..» — рассмеётся бабушка на деткину насмешку. «Правда, бабушка, — бо-бо!» Натка покажет пальцем на щеку, и бабушка поцелует больное место.
Поле-то «девичье» у дороги маленькое — сотню шагов прошла, вот и сосны родные на опушке, у забора. Девушка и им приветливо кивнула головой, и от её, уже профессионально наблюдательного, взгляда не ускользнула розоватая окраска инея на ветвях: солнце опускалось к горизонту и стволы деревьев были темнее вершин.
Ворота дощатого
Цепной пёс вылез из конуры, зарычал было сразу, но, узнав родную, завилял хвостом и с ласковым визжаньем распростёрся на брюхе: как это всегда было хорошо, когда маленькая, нежная ручка гладила его по голове! — вспомнил и подставляет теперь и голову, и шею, и спину.
— Солдатик, здравствуй!.. Здравствуй, Солдатушка!
И маленькая ручка в пуховой перчатке — тёплая, только что выскользнув из беличьей муфты — гладит и голову, и шею, и спину старого Солдата: похолодевшая морщинистая кожа на его лбу сбирается от нервного удовольствия в складки и опять разглаживается. Старая, полинявшая, но ещё мохнатая морда с короткими щетинистыми, николаевских времён, усами осклабилась в улыбку, и, когда-то суровые, видавшие бои и бури, глаза, теперь от времени давно потускневшие, вдруг снова оживились, но глядят покорно и ласково.
— Ну, ступай, Солдатик, на место. Ступай, миленький.
И пёс слегка взвизгнул, как взвыл, и тихо пополз в свою конуру.
На дворе было тихо, никого. Девушка пошла и на минуту остановилась в раздумье, идти ли на парадное или на чёрное крыльцо; и опять пошла, улыбаясь: «Пусть встречают гостью!»
Вдруг увидала: там, за оголёнными, засыпанными снегом кустами старой сирени, налево, за фасадом, шумят-смеются ребята, Павлуха с Надей. «Батюшки, да это гора моя!.. Моя гора! Моя гора!..»
И, все забыв, девушка побежала к детям. Вот от парадного крыльца, чрез сугроб, дорожка; вот скамейка у стариков вяза и липы: отсюда до самой середины озера, точно стальная пружина изогнулась, широкая, блестящая полоса льда. «Да ведь это же одна прелесть!.. Видно, что Сергей делал. Молодчина!»
Девушка восхищённым взглядом скользит по горе с высоты отлогого берега на поверхность озера, и восхищённым взглядом смотрят на неё оторопевшие, смущённые, но и обрадованные её неожиданным появлением Павлуха и Надя. У Нади в одной руке верёвочка от маленьких ручных санок, другой она крепко держит руку братишки, и теперь оба не знают, что же им делать: стоять, бежать, говорить, молчать.
— Здорово, дитёныши! — обращается к ним девушка, широко раскрывая им навстречу руки, чтоб обнять их, как всегда.
Ребята, оставив салазки, сразу бросаются к ней, обнимают её ноги, она целует по очереди то одного, то другого.
— Ну, что, матка здорова?
— Здорова.
— И все здоровы, все хорошо?
— Все.
— Ну, марш! Живо, давай салазки, едем! Поместимся трое-то?
— Поместимся! — с радостной улыбкой уверенно отвечает Надя. — Корзину с бельём — во какую! — возят.
И девочка бросилась к горе, торопливо поправляет расшатанные, обледенелые санки передком под уклон, села впереди, обседлала их, собираясь править: дело привычное. Чрез минуту уже все трое со смехом и вскриками стремительно несутся вниз, под гору. Маленькие валенки Нади то коснутся льда, то опять поднимутся над ним; то одной ногой, то другой нажмёт она, — и санки летят, как по нитке. Помогает править и усевшаяся сзади барышня. И вот уже они на льду озера, раскат кончился, но бег ещё неудержим, а правящие сбились с такта, и санки вдруг завернулись, пошли вперёд задом, поехали вбок. Смех и визг. Вот и в сугроб въехали, опрокинулись.