Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
Мне было плохо. Наглотался, конечно, воды, когда выпустил изо рта загубник… в попытке хоть один вдох сделать… Вот и нырнул… прыгнул в приключение… «Не плачь, не плачь, донюшка…» Неужели я услышал это?!
Чертова тряска. Вдруг, как несколько дней назад, закололо слева в груди. Да так сильно, остро. Потирая грудь, я попросил Вадима остановить машину.
– А что такое? – обернулся он.
– Очень трясет, – пробормотал я. – Переждем немного.
– Сердце, да? – догадался Вадим. – Нанырялся в свой Китеж. Тут по дороге аптека. Потерпишь десять минут?
Я кивнул.
Вскоре
– Мне объяснили, где тут больница, – сказал он, склонив надо мной свой орлиный нос. – Повезу-ка я тебя в больницу.
Но я отказался. Мне стало легче. Правда, ненадолго. Дома приступ повторился. Анна Тихоновна вызвала скорую. Пожилая женщина-врач в старомодных роговых очках оказалась ее старой знакомой (как и все другие, думаю, жители этого города). Она измерила мне давление, велела медсестре сделать укол. Какое-то время посидела на кухне с Анной Тихоновной, пила чай, до меня доносились их басовитые голоса. Потом врач снова измерила мне давление, выписала рецепт и объявила:
– Ну, ничего страшного. Гипертонический криз. Придется несколько дней полежать.
Вечером смотрели закрытие Олимпиады. Как прекрасно это: спортсмены – дети разных народов – вперемешку заполняют стадион. Улыбки, объятия, танцы… а на помосте – знаменитые певцы Греции… музыка не умолкает… Завтра уедут в свои страны, но сегодня – все вместе, всем хорошо… о спорт, ты – мир… Но вот спускают флаг. Десятилетняя девочка-гречанка снизу дует на огонь – и олимпийский огонь на высоченной вышке гаснет. Все… кончен бал…
Такая печаль вдруг меня охватила, что – смешно сказать – слезы наворачивались…
Плач девочки из затонувшего Китежа растревожил мне душу, вот что. «Пошто он хощет нас убити?..» Род человеческий, что же с тобой происходит? Каждые несколько поколений неузнаваемо меняется жизнь: дома, одежда, орудия труда – короче, вся техносфера. Но неизменной остается ненависть. Неприязнь к чужому, непохожему, иначе говорящему, по-иному верящему…
Не хочется думать, что, по Адорно, в нашей подкорке доминируют войны и ненависть. Что история европейской цивилизации – это история сумасшествия разума… Да разве только европейской? Разве не погубили свою цивилизацию ацтеки и майя жуткими кровавыми жертвоприношениями?.. Разве Батый не залил кровью древнерусские города?.. Разве нынешние исламские фанатики, взрывающие себя в толпе случайных прохожих, не дискредитируют свою религию?..
«Другой веры, так убивати надобно?..»
Так что же это такое – цивилизация? Кто кого поймает, тот того кай-кай?.. Ты идешь своей дорогой, а за углом тебя подстерегает некто со злобным оскалом? О господи…
– Как вы себя чувствуете, Олег? – спросила Анна Тихоновна. – Что-то вы… хоть и загорелый, а бледный.
– Чувствую себя хорошо, – говорю, – но пойду прилягу. Устал от впечатлений.
С трудом встал, но и двух шагов не сделал, как зазвонил мобильный. Сережа
– Алло. Привет, мам. Нормально. – Он взглянул на меня: дескать, надо ли говорить о моей болезни. Я покачал головой. – Нормально, – повторил Сережа. – Нет, завтра не приедем. Ну не знаю… Я Олегу трубку дам.
Я услышал Катин встревоженный голос и поспешно ответил:
– Нет, нет, с Сережей все в порядке. Абсолютная правда. Я немножко… простыл немножко. Да. Ничего страшного. Когда приедем? Да, наверно, послезавтра. В крайнем случае первого.
– Неужели такая простуда, – зазвенел Катин голос, – что ты не сможешь в машине… Олег, умоляю, скажи правду!
– Сейчас скажу. А на том берегу пригубил первый раз дикий мед твоих уст…
– Что? – растерянно спросила Катя. – Что за дикий мед?
– Твоих уст, – повторил я. – Спокойной ночи, милая. Я тебя люблю.
С этими словами выключил мобильник. Вадим сказал, ухмыляясь:
– Ты классно ее подготовил. Простуда! Как в армянском анекдоте. Карапет поехал в командировку, заболел и умер. Родственники, прежде чем сообщить об этом его жене, решили ее подготовить. И дают осторожную телеграмму: «Карапет немножко заболел похороны понедельник». Жена испугалась, телеграфирует: «Срочно сообщите жив ли Карапет». Родственники отвечают: «Нет еще».
– Вы скажете, Вадим! – смеялась Анна Тихоновна, влюбленно глядя на него. – Нет еще!
А я смотрел на моего друга и думал: «Как хорошо, что ты у меня есть… что есть еще настоящие мужики, которые подоспеют к тебе, если ты тонешь, и вытащат… с которыми, как говорили когда-то, пойдешь в разведку… да ведь и я для тебя все сделаю, если помощь понадобится… Но вот об услышанном давеча разговоре – о донесшемся сквозь века плаче из затонувшего Китежа – я тебе, дорогой мой Вадим, не расскажу. Потому что не поверишь, засмеешь, ты же насмешник… Объявишь меня старым фантазером…»
Легли спать. Вадим сразу принялся храпеть, у него было так заведено: легкий храпок, потом свист, снова храпок – и так шло до утра. Сережа повертелся, подтыкая простыню, рядом со мной на широкой тахте. Тихо спросил:
– Олег, а где находится Византия?
– Находилась, – ответил я. – Ее давно нет. На Балканах она была. И на территории современной Турции.
– Там по-гречески говорили?
– Да. Спи, Сережа.
Вскоре он заснул, ровно дыша.
А мне не спалось. Память как бы прогоняла перед мысленным взором картины моей жизни.
Вот мы с отцом выходим из зоопарка, отец медленно идет, постукивая палочкой, и рассказывает, как в конце войны их батальон, участвовавший в штурме Кенигсберга, выбил немцев из тамошнего зоопарка и как тяжело умирал от ран огромный слон. Ну да, человечьи смерти были привычны, обычны, а вот слон…
Память выталкивает пред бессонным взглядом калининградский порт – столпотворение судов разных размеров, округлые кормы, черные борта, белые надстройки, трубы, мачты, нити антенн, стаи чаек в воздухе, пропахшем гнилой рыбой. Я лезу по трапу на одно из судов, сверху кричит вахтенный – здоровенный матрос с красным лицом, в затемненных очках: