Девичья команда. Невыдуманные рассказы
Шрифт:
У Веры не было даже сил, чтобы посмеяться над шофером. Нашелся герой! Он что-то говорил еще, смущенным, извиняющимся тоном, кажется, объяснял, что мины на поле были поставлены противотанковые, иначе Вере не остаться бы в живых… Она, почти не слушая его, с трудом преодолевала эти последние, казалось, самые тяжелые метры до командного пункта батальона. Отдала донесение.
Сон одолел ее сразу, как только удалось добраться до нар. Она словно провалилась в него, как в темную пропасть, — ведь сорок пять часов была на ногах.
Когда проснулась, хотела спрыгнуть с нар, но малейшее
— Еще бы, — сказал врач, — при таком-то кровоизлиянии…
Только тут Вера увидела, что весь правый бок у нее посинел. Да и нога тоже.
— А в общем, вы счастливо отделались.
Врач оказался прав. Через несколько дней она снова села на велосипед и, удивительное дело, стала ездить куда увереннее.
Вера возила пакеты по нескольку раз в день. Маршруты были дальние — от Средней Рогатки к Понтонной или Лигову, потом в Смольный, на Дворцовую площадь, в Сосновку. За иной день проезжала больше сотни километров. Теперь у нее был хороший полугоночный велосипед. Близ передовой с него приходилось слезать. Под Лиговом Вера оставляла его у артиллеристов и шла вперед ходами сообщения. Редко выдавались спокойные дни, а чаще приходилось опять попадать под артиллерийские налеты, под бомбежки и пулеметный огонь. Видеть кровь, слышать стоны раненых. Но теперь для нее это были будни войны.
ЛИНИЯ СВЯЗИ
Привыкают…
По интонации командира батальона Петров не понял — утверждение это или вопрос. Командир теперь часто приезжал в Сосновку, его интересовало, как идут занятия в «девичьей команде».
— Привыкают, товарищ майор, — сказал старшина, — так точно. С животными занимаются охотно, и, что я замечаю, собаки к ним привязываются, признают быстрее даже, чем вожатых-мужчин. Девичье сердце — оно ведь ласковое, а животное это чувствует сразу. Вот только…
Они шли по учебному полю, просторному и залитому солнцем. Было жарко. Девушки занимались мелкими группами в разных концах. Инструкторы учили их дрессировке собак, а некоторые девушки работали с собаками сами.
Старшина и майор остановились возле Лизы Самойлович. Она не заметила их. Миг только что пулей подлетел, услышав команду хозяйки, и стоял, глядя на нее преданными глазами. Его хвост так и ходил из стороны в сторону.
— Мигуля, милый ты мой! Умница, все понимаешь, — тихонько приговаривала девушка, нежно гладя собаку.
Комбат не стал мешать Лизе.
— Что «только»? — спросил он Петрова.
— Нежности, товарищ майор, видите сами. Трудно ей будет послать этого Мига под танк…
— Еще бы… А тебе разве легко?
— И мне трудно, но уж девчонке…
Петрову вспомнилась вдруг декабрьская ночь под Пулковом. Траншея боевого охранения, а перед ней синеющее в холодном свете луны снежное поле, застывшая в лютом морозе нейтральная полоса. Петров стоит в траншее с несколькими бойцами, и все они напряженно вглядываются в нейтралку.
— Амур, Амур, — тихо зовет то один, то другой.
Там,
Под утро батальон, проведя разведку, отошел. Истребители вернулись вместе с ним. Бой утих. Санитары вытащили раненых, но, когда совсем рассвело, из траншеи заметили какое-то движение в середине нейтральной полосы. Возле трупа лежала собака. Она время от времени настораживала уши, поднимала голову, потом снова опускала ее к телу вожатого.
Собаку много раз пытались подозвать — окликали, свистели. Она только поднимала голову и опять укладывалась в снег.
Конечно, Амура видели и немцы, их снайперам ничего не стоило убить собаку, но они не стреляли. Может быть, собака их не интересовала, а может быть они ждали, что к ней попробует подобраться человек.
— Надо самим пристрелить ее, — сказал кто-то из пехотинцев, — все равно замерзнет или осколком ее…
На него зашумели.
А собака продолжала лежать почти неподвижно, лишь время от времени поднимая голову, и только по этому можно было судить, что она еще жива. Так прошел день. К ночи стало морознее. Холод сковывал тела бойцов, коченели руки и ноги.
— Амур, Амур…
Не выдержало солдатское сердце. Два бойца выбрались из траншеи и поползли по нейтральной полосе. Из траншеи видели, как подрагивают, качаются за их спинами винтовки, потом различить их стало трудно.
А бойцы все ползли: один — впереди, другой — на шаг за ним. Они добрались до собаки, и первый протянул к ней руку.
Амур глухо зарычал и щелкнул зубами. Уходить от тела своего вожатого он упорно не хотел.
— Пусти меня, — сказал шепотом второй боец. — Меня он знает, из нашего ведь отделения.
Вытащил из кармана длинный дрессировочный шнур — хорошо, что захватил с собой, — подполз к собаке поближе.
— Амур, Амур, — тихонько звал он.
Услышав знакомый голос, Амур стал рычать не так грозно.
Боец сделал петлю, накинул на шею собаке и пополз назад, таща Амура за собой. Тот упирался, но шнур сдавливал горло, да и после суток, проведенных на лютом морозе, без пищи, у собаки сил сопротивляться оставалось мало. Второй боец выносил тело убитого вожатого. Продвигались они очень медленно. Несколько раз бойцам приходилось отдыхать и сменять друг друга. Хорошо еще, что луна скрылась и ночь стала совсем темной. Немецкие наблюдатели не заметили их.
К траншее подползли, уже когда начало светать, с трудом перевалили через бруствер. Собака свалилась вслед за бойцами и не сразу встала на ноги. В землянке они давали ей хлеб — отламывали от блокадного пайка. Амур не ел, только полакал немного воды.
Он еще долго был сам не свой, ходил, опустив хвост, и смотрел на всех тоскующими, влажными глазами. Не мог забыть вожатого…
— Да, война… — проговорил комбат, словно угадывая мысли Петрова. — Всем трудно.
Он посмотрел на Лизу, продолжавшую заниматься со своим Мигом.