Девичья команда. Невыдуманные рассказы
Шрифт:
— Какие нужны документы? — осведомилась Рита. — Я могу хоть сейчас.
— Пиши заявление, — сказал майор. — Военкомат оформит. Ну, еще медицинскую комиссию придется пройти.
Дома Рита разыскала гимнастерку, в которой ходила на показательные выступления в прежние времена. Потом гимнастерка стала ей тесна, но за блокадную зиму Рита сильно похудела, гимнастерка снова годилась. Девушка надела ее, сунула кое-какие вещички в заплечный мешок, заперла свою комнату на ключ. И отправилась на другой конец города, в Сосновку. Добираться пришлось далеко. Но эти места Рита хорошо знала.
Вера Александрова в четырнадцать лет осталась без родителей. Она жила у бабушки. Окончив семь классов, поступила в педагогическое училище. Но бабушка старела, жить было трудно, и Вера поняла — училище ей не осилить. Ее сверстницы еще не расстались с беспечным детством — заворачивали школьные тетрадки в глянцевую бумагу и не спешили дарить сестренкам любимых кукол. А Верино детство уже осталось позади. Надо было самой думать о своей судьбе. Вера пошла на завод и встала к станку.
Теперь приходилось подниматься раньше обычного, ехать в переполненном трамвае, потом целый день проводить среди взрослых людей и заниматься совсем непривычным делом. Что она знала еще вчера о шлифовальном станке? Сегодня надо было на нем работать. Но трудности не пугали Веру.
На заводе приняли ее хорошо, да и она была не робкого десятка. Оказалось, что сил у нее хватает не только на работу. Участвовала в самодеятельности, училась на курсах сандружинниц. Окончила курсы перед самой войной.
И она стала сандружинницей в первые военные дни. Сперва была дружина при заводе, потом их собрали в районный отряд. Заводские ребята торопливо прощались с девушками и уходили на фронт. Вера, всегда такая бойкая и острая на язык, молча смотрела им вслед влажными глазами. Они шли воевать, а она оставалась в тылу, на Выборгской стороне.
— А на заводы Выборгской стороны уже падали бомбы, на улицах рвались снаряды. По радио звучал тревожный сигнал — дружинницы быстро перекидывали через плечо свои сумки, хватали носилки и бежали туда, где грохотали разрывы. Они вытаскивали искалеченных людей из-под развалин, оказывали помощь тем, кто был еще жив, убирали трупы. Тут нельзя было думать о себе, давать волю усталости или страху. И страх, и усталость отступали перед видом человеческих страданий.
Зимой они патрулировали по проспекту Карла Маркса и Лесному, по Бабурину и Нейшлотскому переулкам. Подбирали людей, упавших, не дойдя до работы, до дома.
Люди стали невероятно легкими и маленькими, но девушки таскали носилки уже не вдвоем, как осенью, а вчетвером. У них была трудная служба, а еды они получали не больше чем все.
И еще нужно было ходить по квартирам. Там тоже лежали люди — умершие и еще живые. Умерших свозили в покойницкие, но что было делать с теми, в ком теплился готовый вот-вот угаснуть огонек жизни?
Подобрав обессилевшего человека, они укладывали его на детские санки и везли к ближайшей больнице. Это был Педиатрический институт, но свободных мест там давно не оставалось. Девушки хорошо знали, что принять еще одного дистрофика
Весной стало все-таки полегче, хотя ко всему прибавилась неимоверно тяжелая работа по очистке города. Дружинниц первыми бросили на нее. Дома Вера почти не бывала. Дружина размещалась в Батенинских банях — они стали общежитием. Только в июне Вера забежала на минуту к бабушке. Та подала ей повестку:
— Вот, вызывают тебя в военкомат.
Вера рассмеялась:
— Каждый день дежурим в том доме, где он помещается, а повестку послали сюда. Давно она лежит?
— Давно, — сказала бабушка.
Но Вера пришла в военкомат все же вовремя. Майор, к которому направили Веру, спросил, хочет ли она пойти в армию.
— Конечно.
Она давно была готова к этому. Работая в дружине, занималась в военно-учебном пункте. Там проходили подготовку все мало-мальски способные держать оружие. Да и работу в дружине Вера уже не считала тыловой. Сколько подруг погибло на ее глазах!
— Животных любите? — задал странный вопрос майор.
Вера пожала плечами:
— Люблю, конечно.
Животных она и в самом деле любила, только не думала никогда, что придется иметь с ними дело на войне.
— Значит, на фронт собралась? — спросил врач в медицинской комиссии. — Ладно, пропустим тебя, хотя какая уж ты годная, если судить по инструкциям? А дистрофию и цингу записать все-таки придется. Ну, это ведь у всех.
На сборный пункт следовало явиться на следующий день.
Почти все девушки, приходившие в Сосновку, были ровесницами — по восемнадцать-девятнадцать лет. Лишь Ольге Дмитриевне Кошкиной перевалило за сорок, она там в матери годилась. Ее затребовали в часть как специалиста. Когда-то Ольга Дмитриевна училась в архитектурном институте, потом работала в архитектурно-планировочном отделе Ленсовета. Но за несколько лет до войны вдруг переменила профессию — стала инструктором в питомнике служебного собаководства.
В архитектурном отделе на Ольгу Дмитриевну, когда она прощалась, смотрели как на чудачку. Подумать, на что она меняла свою специальность! И зачем? Пускай бы дело у нее не ладилось, но ведь все шло хорошо, ее ценили, ее хвалили…
— Что, вам очень большую зарплату положат за этих собак?
Нет, в зарплате она теряла. Просто эта работа привлекала Ольгу Дмитриевну. Ее не интересовали рассуждения о том, какое дело почетнее и почтеннее. Она любила животных и умела обращаться с ними. У нее всегда были собаки, она много занималась верховой ездой. На конно-спортивных соревнованиях Ольга Дмитриевна получала призы. Маленькая, суховатая и подвижная ее фигура во время скачек казалась влитой в седло. Зрители поражались ее мастерству, а сама она хвалила коня, искренне считая, что ему обязана успехом: такой уж необыкновенный конь, понимает каждое ее желание.