Девочка и птицелет (с илл.)
Шрифт:
Но обиженный Женька ответил ему:
— Я был против, а теперь я назло тоже скажу «за».
А Лена, хотя я к ней не обращалась, сказала, что она согласна с Витей, что Коля должен сначала подтянуться по химии.
— И вообще, — сказал Витя, — этому Галеге головной мозг попался случайно, он бы мог вполне обойтись спинным…
Я очень разозлилась и ушла. Дома я уже застала Колю. Мама пока использовала его физическую силу — он укреплял над окном карниз с чистыми занавесками.
Мы сели за уроки.
— Послушай, Коля, — сказала я. — А что, если тебе в самом
— Хорошо, — согласился Коля не слишком радостно и посмотрел на меня как-то странно.
Последнее время он иногда смотрит на меня так странно — глаза у него тогда бывают грустные и какие-то преданные. Я не хочу его обидеть даже про себя, но какие-то собачьи глаза. И мне, когда он так смотрит, очень хочется погладить его по голове. Черт его знает, что такое!
Учить на память — это, оказалось, хорошая мысль, только для Коли, а не для меня. У него, оказалось, очень сильная зрительная память — прочитает страницу и как будто сфотографировал то, что прочел. Вот, например, выучив страничку учебника, он сразу мог сказать, что написано в третьей строчке, а что на восьмой строчке. В общем, я поняла, что ему здорово можно подсказывать. Например, негромко, будто бы про себя, сказать вслух: «Тридцать два дробь четыре». Это будет обозначать — тридцать вторая страница, четвертая строчка, и он сразу вспомнит, что там, и выпалит: «Такие личинки называются „фин“». Мы как раз учили про солитера в зоологии.
Когда мы сделали уроки, я спросила у Коли, может ли он таким же образом запоминать стихи.
— Какие стихи? — спросил Коля. Оказалось, что он никогда не учил стихов наизусть.
— А вот такие, — сказала я и прочла на память стихотворение, которое недавно придумала:
Не поможет ни сила, ни меткость, Ни уменье, ни твердость руки. У дантесов тяжелые веки, И у них под глазами мешки. Знать, поэтам ни шпага стальная, Ни винтовка, ни острый кинжал Не нужны, если их убивают За стихи, что разят наповал.— Давай я его перепишу, — сказал Коля. — Мне легче запомнить, когда я вижу это перед собой.
Я ему продиктовала стихотворение, и он сразу же отложил листок и прочел на память то, что я продиктовала.
— Здорово! — сказала я. — А знаешь, чьи это стихи?.. Это — мои.
— Не может быть, — ответил Коля убежденно и, вдруг сообразив, что я бы не стала врать, сказал: — А я думал — это из учебника по литературе. Просто даже не верится. — И он снова посмотрел на меня грустно и восхищенно.
Я понимаю, что, наверное, слова «грустно и восхищенно» должны как бы исключать друг друга, но он посмотрел на меня именно так и сказал:
— Я навсегда запомню эти стихи.
В цирке мне больше всего понравились
Но хуже всего, по-моему, была женщина-змея. Смотреть, по-моему, на это стыдно и унизительно. Ну как это можно допускать, чтобы женщина просовывала голову между собственными ногами и смотрела назад в этой уродливой позе, а потом еще прыгала на руках, шлепая, как большая жаба!
Клоунов было аж три, и один из них, с грустным бледным лицом и рыжими в кудельках волосами, был по-настоящему смешным. Он подходил к артистам, служителям и даже к зрителям и все время задавал один и тот же вопрос: «Зачем ты это делаешь?» Все очень смеялись и ждали, когда он снова, как правило, в самую неподходящую минуту, задаст этот свой вопрос.
Наша русачка Елизавета Карловна говорит, что смех бывает умным и глупым. Так вот, на этот раз, мне кажется, смех был умным, потому что зрители смеялись не столько над клоуном, сколько над собой. Потому что у многих и о многом можно было бы спросить: «Зачем ты это делаешь?» — и не все смогли бы ответить на этот вопрос.
Глава тринадцатая
Взрослых все-таки нужно жалеть. Ведь, как правило, они умирают раньше нас. Поэтому не следует придираться к их ошибкам и, проще говоря, не стоит выходить из себя, если видишь, что слова у них расходятся с делом.
Мама очень не любит, когда я или папа болеем. А мне очень нравится болеть. И папе тоже. Только нам это редко удается. Мы все какие-то очень здоровые…
На этот раз папа заболел ангиной. У него повысилась температура до тридцати восьми градусов, и стало трудно глотать. Мама среди недели, а не в воскресенье, поменяла все постельное белье — к папе должен был прийти врач. А папа лежал на белоснежной, накрахмаленной наволочке очень серьезный, очень важный и очень грустный и незаметно мне подмигивал, и пил в постели чай с коньяком и лимоном.
— Как же ты здесь будешь один? — спросила мама.
— Не знаю, — ответил папа. И трагическим тоном добавил: — Но запомните, если я в ваше отсутствие умру, то трудно вам будет без меня, двум одиноким женщинам.
Мама сказала, чтобы я вернулась из школы пораньше, потому что я должна ухаживать за больным, а папа сказал, что раз в доме тяжелобольной, то я могла бы и вообще не ходить в школу, а ухаживать за ним. Но мама посмотрела сначала на его очень серьезное лицо, потом на мое очень серьезное лицо и сказала, что этот номер не пройдет и чтобы я отправлялась в школу.