Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери
Шрифт:
Кто-то спросил отца: «Как они узнают, какой мешок мой?» Не представляю, что мой отец думал в ту минуту и через что он проходил. Хоть он и знал, что мы прибыли туда, где убивают евреев, он ничего не мог поделать, не говоря уже об организации восстания или побеге. Большинство пассажиров составляли женщины, дети и старики – больные и слабые. Никто из нас не смог бы восстать или сбежать. Очевидно, по этой причине отец скрыл от матери и остальных пассажиров страшную тайну, которую сообщил ему мальчик.
Поскольку у вагона
Мы были грязные, провонявшие, голодные и слабые. И все равно мы надеялись, что приехали туда, где кто-то нас ждет, – небо было голубое, солнце радостно светило, нас окружали деревья и трава, и нам казалось, что мы достигли красивого благополучного места и что очень скоро сможем вымыться, поесть и снова стать человеческими существами. Мы понятия не имели, что оказались в аду. Мы не знали, что через полчаса из всех нас в живых останется лишь несколько человек.
Моя мать, Блима Гершковиц из семьи Гелб, родилась в деревне Комят – ей было тридцать восемь лет. Моей сестре Рахили – четырнадцать, моему брату Элиезеру – двенадцать, брату Йозефу-Шалому – десять, сестре Фейгеле – восемь, а самому младшему, Азриэлю Цви – три года. Наша сестра Песси умерла четырьмя годами ранее, в девятимесячном возрасте.
Пока мы вылезали из вагона, мама сильно волновалась за мою сестру Рахиль, у которой была серьезная рана на ноге. Она получила ее в Мукачевском гетто, и за три дня езды на поезде рана воспалилась, а нога опухла. Мама ожидала, что мы вскоре окажемся там, где она сможет отыскать таз, наполнить его водой и с мылом вымыть сестре ее раненую ногу. Она надеялась, что там будут доктор или медсестра, которые дадут ей лекарство.
Рахиль была выше меня ростом и выглядела старше. Другие дети, когда хотели меня подразнить, говорили: «Она старше, чем ты». Мы были с ней лучшими подругами. И вообще, я очень любила своих братьев и сестер.
Мама беспокоилась еще и насчет синяка у себя под глазом, который получила, когда ей на голову упали ботинки.
– Синяк сильно видно? – спрашивала она нас.
Она была красивой женщиной, с большими зелеными глазами, и понимала, что в этом незнакомом месте, куда мы приехали, важно выглядеть здоровой и крепкой. Возможно, она инстинктивно сознавала, что тут не стоит показывать слабость.
Спустя пять минут после высадки из вагона мы заметили человека, стоявшего на другом краю платформы в окружении солдат – мужчин и женщин. Мой брат сказал:
– Кажется, там кто-то стоит на стуле.
– Наверное, это из-за маленького роста, – предположила моя мама и стала смотреть в ту сторону.
Никто из нас не мог и вообразить, что мужчина, стоявший в окружении солдат и принимавший длинную очередь новоприбывших, – иногда сам Йозеф Менгеле, иногда другой офицер-нацист, – определял, кому остаться в живых, а кому умереть. Мужчина стоял, держа в руках трость, как будто дирижировал
В воздухе витал странный запах, который в свои первые часы в Аушвице я никак не могла распознать. Дым поднимался из труб высоко в небо, но я не знала, что это означает.
Отца отделили от нас и отвели в сторону с другими мужчинами.
Внезапно мама начала выкрикивать имя моего десятилетнего брата, Йозефа-Шалома. Он потерялся в толпе, а поскольку народу было очень много, его никак не получалось отыскать. Мама в панике звала его, но брат не показывался. Даже сегодня я все еще надеюсь, что позднее они встретились.
Мы пошли вперед в длинной череде женщин и детей; рядом шла очередь из мужчин и мальчиков-подростков. Отовсюду неслись рыдания и всхлипы. Солдаты стояли по сторонам, держа на поводках страшных собак, которые только и ждали, что их спустят и дадут приказ атаковать нас.
По обеим сторонам высились заборы из колючей проволоки, но других заключенных мы не видели – вероятно, в это время дня они сидели в бараках.
Когда мы дошли до конца очереди, женщина в военной форме быстро подошла ко мне и толкнула вправо.
Моя мать, которая в детстве ходила в австро-венгерскую школу в Комяте и говорила по-немецки, вежливо попросила солдат не уводить меня, потому что я – ее дочь.
Солдаты подняли приклады винтовок и уже собирались ударить мою мать. Я взмолилась:
– Мама, это неважно, только бы они тебя не били.
Моя мама согласилась:
– Иди, чтобы и тебя они не били тоже, – ответила она.
Тем временем солдаты забирали из очереди еще людей. Рядом с нами стояла семья из Комята с десятью детьми, мать которых скончалась месяцем ранее. У них забрали старшую дочь, Рухи Кляйн, которой было восемнадцать лет, и отогнали вправо. Та начала кричать своим младшим братьям и сестрам:
– Мои сиротки!
Моя добрая мама увидела, что Рухи сейчас побьют, и сказала ей:
– Рахиль, ты иди на другую сторону и присмотри за Сури ради меня, а я присмотрю за твоими.
Она сразу же собрала маленьких сирот вокруг себя и взяла их за руки.
Напоследок мама успела обернуться ко мне и прокричать:
– Увидимся вечером!
Это были последние слова моей матери: «Увидимся вечером!»
Семьдесят лет спустя
Эти Эльбойм
Как представительница второго поколения, пережившего Холокост, я проходила через него по-разному в разных возрастах.
Когда я была ребенком, то думала про себя: я спрыгнула бы с того поезда, сбежала бы через окно и пускай бы я оцарапала колени или сломала ногу. Я приземлилась бы на насыпь, перекатилась по ней и бросилась бежать в лес. Присоединилась бы к партизанам, жила бы с ними, научилась сражаться с нацистами, стрелять из пистолета и мужественно боролась бы за право быть человеком и продолжать жить. Я не пошла бы в газовую камеру. Нет, они не затащили бы меня туда.