Девочка, которая любила играть со спичками

Суси Гаетан

Я схоронилась в сарае, где все это описываю, потому что на братца моего снизошла благодать и он помешался в рассудке, так это называется, а меня охватила паника. Я еще очень напугана, потому что в склепе, где я пишу, есть маленькое окошко, грязное до невозможности, но я смогла его протереть маленькой своей ручонкой и только что увидела, что кто-то движется по дороге в нашем направлении, но я так и не могу разобрать, кто это к нам приближается, потому что он еще очень далеко, может быть, это лошадь, а может быть, рыцарь или даже нищий попрошайка, прихрамывающий на своей культе и позвякивающий бубенчиками шутовского своего колпака. Мне, бедняженьке, от страха вопить хочется благим матом, но делать этого никак нельзя. Ну вот, я уточнила обстановку, в груди полегчало так, что я даже могу глубоко вздохнуть, поэтому можно дальше продолжить это повествование о моем романе с инспектором места рождения в ратуше, ведь, что ни говори, вещи надо называть своими именами.

Инспектор снова подошел ко мне, когда я лежала там, растянувшись во весь рост на полу, и сказал, чтоб я там не валялась, как вареная спаржа, а поднималась

на ноги, говорил он мне это сочувственно и ласково, но, скажу я вам, мне его сочувствие тогда нужно было как собаке пятая нога, мне от него совсем другое было нужно. Я на какое-то время замешкалась, глядя на его потрясающие ботинки размером с огнестрельное оружие, соображая, стоит ли мне вообще возвращаться к жизни, после того оскорбления, которое он мне нанес своим пренебреженческим ко мне отношением. Не знаю, есть ли такое слово, но оно вполне стоит того, чтобы существовать. В конце концов я поднялась на ноги, но это привело к весьма печальным последствиям. Если бы мы задумывались о причинах того, почему мы дышим, земля стала бы лысой, как яйцо. Ногти у меня крепкие и острые, как гвозди, так вот, одним из них я процарапала рожу моего прекрасного рыцаря от глаза через всю щеку, чтоб мне пусто было. Он снова схватил меня за запястье и на этот раз сжал его с такой силой, будто хотел мне причинить боль, как давеча священник. На шее у него я увидела три пятна, выдававших его сильное волнение, они напомнили мне пятна, раз в год выступавшие у отца и брата, когда мы все вместе смеялись, еле держась на ногах от чудесного вина, отмечая пятницу, в которую умер иисус. По щеке инспектора тремя струйками, похожими на трех сестричек, потекла кровь, пущенная моей рукой, ее капельки походили на бусинки. Он уставился на меня, тяжело дыша, и во взгляде его я увидела панический страх.

— Да ты и впрямь настоящая ведьма — Резким, как пушечный выстрел, движением я так мотнула головой, что она оказалась рядом с его щекой, и я уже высунула язык, чтоб слизнуть со щеки его кровь, мне этого хотелось до трясучки. Но он отпрянул от меня всем корпусом. Потом насильно, даже я бы сказала, грубо, он принудил меня снова сесть на стул, где я сидела раньше. Брови у меня сами собой нахмурились, и зубы заскрежетали — я не могла сдержаться. Он тоже решил произвести на меня впечатление, потому что вдруг стал мне что-то очень быстро говорить. В глаза он мне, правда, смотреть не осмеливался, поэтому я поняла, что победа осталась за мной, хоть он и обозвал меня вареной спаржей.

Он сказал мне, что бедная маленькая девочка даже представить себе не может, что ей уготовано в будущем. Теперь все у нас с братом будет по-другому. Возникнут самые разные проблемы с наследством, но для меня это все как темный лес, правда? (Я кивнула.) Ясно только одно: папа нас теперь не защитит, продолжал он. Все будет решаться по закону, в сбответствии с которым будет рассматриваться наше дело, и так далее, и мы, брат и я, окажемся целиком во власти тех людей, которые будут рассматривать наше дело.

Не знаю, кого он относил к числу тех людей, но он так кому-то пальцем грозил, будто все они невидимками затаились где-то в этой комнате. Не ясно мне было и то, что такое закон, о котором он говорил так, будто носился с ним как с писаной торбой. А потом инспектор доконал меня окончательно, потому что от этих его слов мне как будто дырку в груди просверлили:

— Я очень сомневаюсь в том, что вы с братом сможете продолжать жить в ваших владениях.

Я выскочила из комнаты очертя голову. Бежала я наугад, сердце билось так, что, казалось, вот-вот из груди выскочит, и уже у самого выхода из здания, так этот дом называется, инспектор места рождения меня догнал.

— Я тебе постараюсь помочь, честное слово, — проговорил он, переводя дыхание. — Сам еще не знаю, как это сделать, но я попытаюсь. Я сделаю все, что смогу, чтобы хоть до завтра выиграть время, я им скажу, что ты мне дала обещание прийти сюда завтра с братом, я все сделаю, чтобы перестроить ваш дом…

Что он говорил потом, я не знаю, потому что оставила его далеко позади. Сломя голову я пронеслась через все село к дороге через сосновую рощу, и там, как выяснилось, меня поджидала лошадь. Я зашвырнула, да, именно это слово здесь больше всего подходит, зашвырнула кошелек с грошами в самые заросли и три раза плюнула в ту сторону, чтобы отвратить опасность сглаза или наговора. Потом стала остервенело чесать себе голову, как будто хотела выцарапать оттуда всех бесенят с чертенятами, успевших там поселиться. После этого, наконец, перевела дыхание и начала понемногу приходить в себя. Лошадь подняла зубами с земли лопату, которую я по дороге в село оставила прислоненной к дереву, и так тревожно на меня глазищи вытаращила, что я ей обо всем рассказала. Ясно было, что она, бедняга, тоже очень переживает, в ее круглых глазах даже навернулись слезинки. Я сказала ей, чтоб она прямиком отправлялась в наши владения, пришла домой раньше меня и успокоила брата, который, должно быть, страшно волновался, потому что день уже прошел, а мы еще не вернулись.

От всех моих злоключений я была измотана до крайности, опустошена до предела, у меня было такое чувство, что все в голове распалось, раскрошилось, перегорело и вот-вот обвалится лавиной пепла. Силы были на исходе, очень ныло и кололо сердце, как будто все здоровье мое прахом пошло. Я остановилась, чтоб наломать веток и воткнуть их себе в длинные волосы, я их так сплела, что получилось что-то вроде тернового венца, а потом пошла себе вперед такой походочкой, что вам могло бы показаться, это так меня в танце кружит от печали моей. Я запамятовала, говорила я вам или нет, что руки мои удивительно грациозны, как октябрьские волны на пруду, потому что я еще и названия всех месяцев знаю, все друзья мои — слова. Я всегда очень удивляюсь, замечая,

как после сильного потрясения на меня нисходит глубочайшее безразличие к тому, что станется с бренным моим бытием, такой уж у меня характер, ничего с этим не поделать. Я неспешно кружусь вокруг своей оси в юбке, как друг мой сатурн, моя планета, я смеюсь в душе моей, но делаю это, как и он, незаметно, храня свой смех на маленьком алтаре собственного молчания, который никому не показываю. Движенья ног моих легки, похожи на полет тех птиц, что кружатся вокруг меня, их цвет такой, как цвет моих глаз, все птицы кружат со мной в вальсе, и это мой большой секрет, и даже те из них, которые сейчас летают на другом краю земли. Я часто думаю о том, чтоб вместе с эльфами парить в вершинах сосен, и чтобы было там тепло и свет шел, как от пламени свечи, и чтобы я бросала всюду горсти золотых крупиц, которые устлали б землю всю вокруг мерцающими звездочками, потому что я для этого явилась в этот мир, но сделать так я не могу. А еще, должна вам сказать, мне вообще не хотелось бы возвращаться обратно, никогда не хотелось бы возвращаться, мне бы навсегда остаться на той дороге в сосновой роще, между селом и нашими владениями, и быть здесь ненавязчивым божеством расстояния, разделяющего все сущее, маленькой феей тропинок, ведущих в никуда. Но я собрала всю свою храбрость в обе ноги и продолжила путь. Причем, сделав это, я нашла в себе силы подавить часто меня посещающее величайшее искушение что-то глубоко засунуть себе промеж ног, внутрь кожи моей, иногда даже силой это туда затолкать, траву, например, или бутоны цветов, или гальку, такую круглую и мягкую, как взгляд лошади. А иногда я еще беру в руки свои опухоли и так сильно их сжимаю, что больно становится, потому что должен же кто-нибудь за ними присматривать, пока разум мой витает в облаках, странствуя по стране моей мечты, где все дарит сердцу радость, и где, к несчастью моему, недостает только меня. Любого может постичь неудача, что тут еще скажешь, таков закон природы.

Так вот, когда уже настала ночь и я вновь переступила порог нашей кухни, меня страшно поразило, если учесть, в каком я была состоянии, что братец мой держал в руке пилу и был готов пилить на части папины бренные останки.

ЧАСТЬ 2

Глава 1

Я где-то вычитала, что всюду во вселенной существует такая штука, которая называется сообщающиеся сосуды, и это сущая правда. Потому что иногда рука у папы становилась тяжелой, и он награждал братца моего градом затрещин, так что у него только искры из глаз сыпались, а потом братец проделывал то же самое со мной, вот это и называется сообщающимися сосудами. Братишка размерами поменьше меня будет, но, даже не знаю, как так получилось, он весь сделан будто из жесткой резины. Когда он на меня набрасывается, мне ничего не остается делать, как согнуться в три погибели, защищая голову, и молиться о том, чтобы время текло как можно быстрее. К концу того срока, который был папе отпущен на земную жизнь, ко мне он приматывался очень редко, а если строго следовать истине, не могу не отметить, что последний раз это случилось при царе горохе, или даже еще раньше. С тех пор, когда терпение его истощалось или просто так, для порядка, чтоб жизнь медом не казалась, он давал мне только легкие подзатыльники, как будто напоминал мне, что я его сын, и, чтоб не кривить душой, еще я должна сказать, что подзатыльники, которыми он меня награждал, были лишь бледным подобием тех затрещин, которыми он осыпал брата, а брат это отлично понимал и потом забивался в свой угол и тихо там себе что-то бурчал под нос, переполненный низменной ревности, потому что братишка мой завистлив от природы, в этом, как мне кажется, заключается его главный порок.

Должна признаться, что папа считал меня более умным своим сыном, мне кажется, я уже писала об этом раньше, как и о том, что я себя хорошо вела, уткнув нос в словари или собирая цветы и мурлыча себе тихонечко мотивы из музыки фей, когда шиповник очень красиво смотрелся в грязи рядом с тыквами, и я себе не теребила беспрестанно причиндалы, как сами знаете кто. А еще очень важно, что я никого не обижаю, нет у меня такой привычки, если только маленькую козочку не переполнит ужасная справедливая ярость, как, может быть, вы соблаговолите припомнить, тот случай с моим возлюбленным, когда я ему щеку ногтем разодрала. Все это я к тому говорю, что не было никакой несправедливости в том, что братишка мой чаще, чем он того заслуживал, растягивался как мертвец на заднем дворе нашего дома среди картофелин в мундирах.

А еще я это к тому говорю, что, когда я увидела, на какое святотатство он покушается, зажав в руке пилу, я ничуть не встревожилась, совсем ни капельки, а стала только мягко, как женщина, успокаивать его, убеждая объяснить мне до того, как он что-то начнет делать, почему он с такой решимостью собирается резать папу на кусочки. Можете себе представить, что он мне ответил? Вот что он мне сказал:

— Перед тем как папу хоронить, его надо обратить в пепел.

У лошади, как и у меня, причиндалы не висят, это я вам говорю на тот случай, если раньше сказать запамятовала, но она все еще была обмотана веревкой вокруг брюха, как подпругой, которую я намотала, чтобы тащить этот поганый могильный ящик, а конец той веревки так и болтался у нее между ног, как отвисший причиндал. Дело в том, что лошадь вошла в дом следом за мной, а это было из ряда вон выходящим событием, свидетельствовавшим о том, что не все в порядке в датском королевстве. Она легла на бок, и, поскольку одна половина ее большого брюха была прижата к полу, вторая его половина очень увеличилась в размерах, если я доходчиво выражаю свою мысль, и это напомнило мне папину грудь в те золотые времена, когда он еще дышал. Внезапная и совершенно необычная рассудительность доводов моего брата озадачила меня, бедняженьку, чуть не до потери пульса: