Девочка моя, или Одна кровь на двоих
Шрифт:
И мама слегла.
Папа ухаживал за ней, как за ребенком, делал что только можно и сверх того, а Машка с перепугу и от нежелания примиряться с такой жуткой, неотвратимой реальностью закопалась в свою науку еще глубже.
Когда маму положили в больницу, Машка как опомнилась, включилась в их общую беду, и они дежурили с папой по очереди возле мамы, ни на секунду не оставляя ее одну.
Вот тогда Машка научилась всему.
Готовить самые лучшие блюда, накупила кучу кулинарных книг, чтобы хоть немногим порадовать и мамулю, и папочку, убирать, стирать, вести хозяйство, отвечая
Она разрывалась между полевыми работами под Новгородом, ночными поездами, домашним хозяйством, своими дежурствами в больнице, бесконечно мотаясь между городами. Тормозила на трассе дальнобойщиков, когда не успевала на нужный поезд до Москвы. И попадала пару раз, не без этого:
– Почем берешь? По обычной таксе? – полез к ней один из водил, когда машина, в которую она села, тронулась с места.
И не сбежать, не спрыгнуть. Машка по дурости сначала не поняла, о чем речь, и поспешила уверить в своей платежеспособности:
– У меня много нет, но я заплачу.
– Это мы тебе заплатим! – ржали мужики.
Она все им объяснила про работу и про маму и документы показала свои, но тряслась всю дорогу, до конца не поверив, что не полезут. Не полезли.
Потом, уже наученная этим опытом, распахивая дверцу кабины, сразу объясняла:
– Мне в Москву. У меня мама в больнице, мне срочно надо.
Дальнобойщики, дай бог им здоровья, по большей части были нормальные мужики, сочувствующие чужому горю, и выручали, иногда в нарушение гаишных правил, подвозя ее прямо к воротам больницы.
Господи! Она такое тогда прошла! Вспомнишь – сама себе не поверишь!
А чего не пройти – молодая, силы есть!
Через восемь месяцев мама умерла.
Машка смотрела на отца на похоронах и абсолютно четко понимала, что его больше ничего не держит в этой жизни и ничего ему не надо.
Мария была поздним ребенком. Она родилась, когда отцу было пятьдесят, а маме сорок. И они к тому моменту уже прожили вместе пятнадцать бездетных лет, и вдруг такая нежданная радость – Машка! Она была обцелованная, любимая, балуемая их драгоценность.
И все же, все же!
При всей непомерной, галактической любви родителей к Машке, в этом мире они существовали друг для друга. И были одним целым.
У них была одна кровь на двоих, и вены-артерии, по которым эта кровь бежала, были одни на двоих, и сердце, и дыхание, и любовь, и боль.
Они с папой кое-как наладили жизнь после смерти мамы при всей кажущейся невозможности существования без нее.
Но однажды Машка оторвалась от статьи, которую писала ночью, и пошла в кухню, решив сварить себе кофе, а то глаза слипались совершенно, и заметила свет в приоткрытую дверь гостиной.
Папа сидел на диване и думал о чем-то своем.
И тогда, глядя на него, Машка вдруг просветленным откуда-то сверху сознанием поняла – он не будет, да и не хочет жить без мамы, ему неинтересно, и смысла нет.
И она осторожно, чтобы не потревожить его, закрыла дверь. И заплакала. Тихо, чтобы папа не услышал.
Через два месяца умерла вторая бабушка,
А через семь месяцев папа.
А Машка все работала, работала, работала и хоронила, и тащила в себе горе свое непомерное, прячась от него в работу и только там и спасаясь. В то время она вообще не спала, не могла – стоило заснуть, как вылезало, поднимало голову горе ее горькое и объявляло о всех потерях, и Машка просыпалась в холодном поту и бродила по тихой темной квартире.
За месяц до своей смерти папа взял ее руку в свои ладони, подержал, посмотрел Машке в глаза и сказал:
– Ты справишься.
И она поняла, что он прощается и ничего его не сможет остановить: ни ее мольбы, ни стенания-рыдания, ни уговоры и просьбы, ни ее дикий страх остаться совсем одной. Ничего!
Он умер во сне. У него остановилось сердце, та половина сердца, что осталась после смерти мамы. И он ушел к ней, своей любимой.
Он все подготовил к своему уходу, сделал земные дела, чтобы облегчить жизнь дочери, но об этом Машка узнала после. Папа оформил дарственную на бабушкину квартиру в Севастополе на дочь и поселил туда жильцов, которые переводили оплату на открытый им счет на Машино имя, и на квартиру московской бабушки он сделал дарственную и тоже сдал ее внаем, и эти люди переводили плату на тот же счет. Но и это не все – папа сделал третью дарственную на свою долю в квартире, где они жили.
Он сделал все важные дела, обезопасил дочь со всех сторон и ушел.
Оказалось, что не со всех.
Когда Машка выбралась из похорон, памятников, кладбищ, поминок, бумажно-чиновничьих оформлений наследования, вот тогда она в полной реальной мере осознала, прочувствовала свое вселенское одиночество.
И ей стало страшно! Жутко!
Она осталась совершенно одна в этом мире!
Ни родственников, ни дальних, ни близких, ни друзей, ни подруг… А те друзья семьи Ковальских, что были, давно потерялись где-то за время бурных и непростых перемен в стране.
И именно в этот момент нарисовалась в Машкиной жизни вроде как подруга – знакомая их семьи Владлена Александровна Корж. Вдова папиного однокурсника, с которым Владимир Ковальский когда-то работал вместе. Однокурсник давно почил, а жена осталась здравствовать и присутствовала на папиных похоронах, к тому же у нее обнаружился сын Юрий Всеволодович, который работал в министерстве. Чиновничал.
«Подруга» семьи, которую Машка отродясь не видела – да на похоронах она вообще никого и ничего не видела и не замечала, – держала Машку за ручку, сочувствовала, обещала «не оставить одну в беде», приезжала, навещала чуть ли не каждый день.
И как-то неожиданно стала Машкиной свекровью.
Лежа на раскаленном песке калифорнийского пляжа, Машка все пыталась вспомнить дату своей свадьбы и события самой свадьбы и не смогла.
У нее имелась куча фотографий и свидетельство о браке – все такое официальное – и отрывочные, смутные воспоминания о банкете в ресторане, и поздравления новобрачных какими-то важными приглашенными гостями.
И больше ни черта!
Даже свою первую брачную ночь она не могла вспомнить. Может, проспала на фиг?