Девочка перед дверью. Синие горы на горизонте
Шрифт:
Но все равно всю дорогу я думала про то, что все потому такие добрые и веселые, что им еще не сказали про меня правду, и понимала, что теперь уже ничего не изменишь и не теперь, так потом все станет известно и все это хорошее кончится…
В директорской «эмке»
(Митиюки) [1]
После пионерского лагеря я перестала спать. Вовкин отец дал мне записку к знакомому невропатологу, и папа повез меня в Ростов.
1
Термин
Поезд у нас в Ростов ходит один раз в день рано утром. Мы с папой немного закопались и, чтобы поспеть, дернули к станции что есть духу, потому что издали слышно было, как поезд уже гудит возле семафора, а стоит он у нас на станции всего две минуты.
И мы бы поспели, но тут мимо нас по дороге проехала директорская «эмка»; на повороте она притормозила, директор высунулся и окликнул папу:
— Гогдон!
Мы остановились.
— Пгивет, Гогдон! — сказал директор. — Ты куда? В гогод? Садись с нами, подвезем.
Обычно директор ведет свою «эмку» сам. Но тут с ним за рулем сидел Теняков — начальник Верблюдского политотдела.
Теняков слегка кивнул папе, но видно было, что ему совсем неохота нас подвозить. Но тут поезд уже подошел к станции и сразу же свистнул, что он уходит. Ясно стало, что нам уже к нему не поспеть. Теняков еще больше нахмурился и открыл заднюю дверку.
— Садитесь. Только быстрее.
Мы сели. Теняков захлопнул дверку и сразу же так дернул с места, что я чуть не прикусила себе язык. Наверное, он действительно очень спешил.
И пока мы не проехали все верблюдские отделения и все наши поля, он так все время и мчался как ненормальный.
Но тут мы проехали последнее, двенадцатое, отделение и элеватор, и директор тронул его за руку и сказал:
— Не спеши, Тимофей. Не на свадьбу.
И Теняков стал ехать потише. А директор повернулся на своем сиденье и стал через мою голову смотреть в заднее окошко. Я поглядела туда же, куда и он. В заднее окошко был виден наш Верблюд: желтые поля, и элеватор, и белые домики отделений. А сзади на синем небе уплывал институт.
Так и было видно три цвета: желтое, белое и синее. А если и было что-нибудь еще, то этого видно не было…
— Чегт… — сказал директор. — Что ни говоги, а здогово мы его отггохали.
Он похлопал себя по карманам, потом полез в нагрудный карман к Тенякову, достал оттуда «Беломор» и закурил. И снова стал глядеть. Потом он заметил, что я гляжу вместе с ним, усмехнулся и подмигнул мне.
— Что, победительница, — сказал он, — нгавится?
— Очень.
— То-то.
И, помолчав, спросил меня:
— Ну как было в лагере? Хогошо отдохнула?
— Спасибо, — вежливо ответила я. — Хорошо.
Наверное, я сказала как-то не так, потому что директор поглядел на меня внимательно, а потом отвернулся и стал глядеть куда полагается.
А я стала разглядывать в зеркальце Тенякова. Мне было видно, что Теняков недоволен тем, что мы с папой сидим с ними в машине. Он молча правил, и только желваки ходили у него под скулами.
Теняков был похож на Кирова. И одевался он точно так же, и когда говорил речи, то точно так же, как Киров на портретах, вскидывал вперед руку. Только непокорная прядь не падала у него на лоб, потому что пряди у него не было — Теняков был лысый. Или бритый. И он всегда
Директор снова обернулся к нам с папой.
— Гогдон, — сказал он, — хочешь выпить? Там у тебя под ногами. Четыге звездочки.
Теняков искоса чуть поглядел на него, но ничего не сказал.
— Ну-ну, — сказал директор, — можешь не тагащиться. Я уже вполне… А Гогдону почему, собственно, не выпить? Не поливать же догогу?
Но папа отказался. Директор не настаивал. Он закурил еще одну папиросу, дал папе… А потом спросил, пустив дым в зеркало:
— Гогдон… А как в лагере, жить можно в конечном счете? Не в пионегском, конечно…
— Как видите, я жив, — сказал папа.
И удивленно посмотрел на директора.
(Я тоже не поняла: про какой они лагерь говорят, если не про пионерский?)
— Что ж, — сказал директор, — это оп-ти-мис-тично…
— Валя… — сказал Теняков.
И замолчал.
— Вы что-то имеете сказать, сэг? — спросил директор.
И стало заметно, что он пьян.
Но Теняков больше ничего не сказал. Он сосредоточенно глядел на дорогу. И лицо у него было тихое и печальное. Мне в зеркальце были видны их с директором лица, и казалось, что молча они о чем-то говорят друг другу. И было странно, что наш усатый директор для Тенякова был просто Валя. И от этого я вдруг представила себе, что когда-то он тоже учился в третьем классе и, наверное, хулиганил, а учительница кричала: «Марголин! Выйди из класса!..» Вот про его сына Женьку я такое представить себе не могла; Женька, по-моему, так и родился с пятерками и со скрипкой.
Мы давно проехали и Кагальник, и Злодейскую и, наверное, уже подъезжали к Мокрому Батаю, и тут директор сказал — так, как будто они перед тем все время между собой разговаривали:
— На тгетьем с техникой завал. Пошлите туда кого потолковее.
Теняков кивнул и спросил:
— Проходу?
— Давай хоть и Пгоходу. — Директор вспомнил что-то смешное и засмеялся: — Ну, Пгоходиха вам даст жизни! Гогдон, — обратился он к папе, не оборачиваясь и глядя на него в зеркальце, — слыхал, как эта баба на пгошлой неделе огала у нас возле НИМИСа? «Нет! Вы мине скажите, на кого он женат — на мине или на комбайну?!»
И снова расхохотался.
— Кошмагная женщина! «Нет! Вы мине скажите, на кого он женат — на мине или на комбайну?!»
Я тоже хихикнула и поглядела на папу. Папа сидел выпрямившись. Он вежливо улыбался, и лицо у него было застывшее, такое же, как год назад, когда я чуть не наступила на гадюку в военведской роще и папа очень спокойным голосом говорил мне, чтобы я не двигалась и стояла неподвижно…
И я увидела, что и директор тоже видит, как папе страшно. Он отвернулся от зеркальца и стал смотреть вперед, на дорогу. И так мы ехали и молчали, и мне почему-то начало делаться так, как будто к нам в «эмку» подсел кто-то пятый и от этого теперь всем нам так нехорошо и тоскливо.