Девочка с косичками
Шрифт:
— Ия хочу, — раздался с печки Галин голос.
— Придёт время — посмотришь, — Ефросиния Ивановна погладила Галю по волосам. — И в кино сбегаешь, а может, в театр.
— А ты с нами пойдёшь? — спросила Галя бабушку.
— Пойду, маленькая. Если жива буду. Возьмём билеты, сядем на первый ряд и весь вечер будем кино смотреть.
— Растравили вы меня своим кино, — сказал Федя. — От таких разговоров у меня сердце разрывается. Я лучше пойду.
— Сам завёл разговор, чудак-человек, — засмеялась Зина. — А теперь хныкать, как девчонка.
— Ещё чего не скажи, — Федя нахмурился, встал и пошёл к двери. —
— Будь здоров, — кинула ему вдогонку Зина.
Когда Федя ушёл, Зина сказала бабушке:
— Молока принёс, а у самих, наверное, тоже есть нечего. Я, бабуль, так думаю — на работу мне надо устроиться в столовую. Все, может, полегче будет. Да и в Германию не угонят.
Ефросиния Ивановна долго не могла ничего ответить Зине: не хотелось ей, чтобы внучка шла к немцам работать. Только через несколько дней, тяжело вздохнув, вымолвила:
— Поступай, как знаешь. Может, и вправду убережётесь…
По однотипным ответам девочки: «Нет», «Не знаю», «Ничего не слышала» немец всё больше убеждался, что она много знает, что она была членом подпольной организации и что, отвечая отрицательно, она просто уходит от вопросов, прикрывается от них стереотипными фразами. Ему было ясно, что она не хочет отвечать и опасается, как бы лишней, даже незначительной фразой не навести его на какую-нибудь мысль, опасается что-либо выдать. Он задавал вопросы спешно, не давая времени подумать над ответом, пытался сбить её с толку, поймать в ловушку. Однако это ему не удавалось: девочка упрямо отвечала ничего незначащими фразами.
— Значит, ты не была членом этой подпольной организации?
— Я ничего об этом не слышала.
— Ты бывала в лесу?
— Кто поставляет оружие партизанам?
— Не знаю.
— Где они берут патроны?
— Не знаю.
— Откуда у них пулемёт?
— Я ничего не знаю.
9. МАРИЯ ЛУЗГИНА
К вечеру он вышел на опушку леса, залёг и стал наблюдать за крайними домами деревни, которая казалась покинутой жителями. Его мучили жажда и голод: последние двое суток он почти ничего не ел. Войти, однако, сразу в первый же дом он опасался и терпеливо ждал и надеялся на случайную встречу с кем-либо из местных жителей. Время шло. Темнело. Медно-красным чеканным щитом поднялась большая круглая луна. В тёмно-синем прохладном небе замерцали звёзды. Возле домов — ни души. Вдруг до его слуха донёсся скрип открывшейся двери. Из низкого, покосившегося и почти вросшего в землю домика вышел кто-то.
Он дослал в ствол карабина патрон, поднялся с земли и пошёл к дому. Остановился у плетня, заглянул во двор. От раскрытого сарая к дому мелькнула тень. Он присел и сквозь плетень увидел девушку в сером коротком платьице, с ведром в руке. Боясь, что она зайдёт в избу, он тихо окликнул её:
— Маша.
Девушка ойкнула и застыла на месте. Прислушалась, взглянула в ту сторону, откуда её позвали, — у плетня никого не было.
— Кто там? — испуганно спросила девушка.
Он шёпотом позвал её.
— Поди сюда.
Она оставила на крыльце ведро и робко приблизилась к плетню.
— Тебе чего? — шёпотом спросила она.
— Немцы в селе есть?
— Уходи! Есть.
— Попить бы мне…
Она размышляла недолго.
— Иди в дом. Быстрей только.
Она вбежала на крыльцо, схватила ведро и раскрыла дверь. Он вошёл за ней следом, остановился на пороге и обвёл взглядом простое убранство избы: у окна стоял самодельный стол, за ним — две скамьи и табуретка, справа — низкий комод, покрытый вязаной салфеткой, в левом углу — железная кровать с горкой цветастых подушек, за которыми на стене висел рисованый коврик.
Девушка зачерпнула воды ковшом и подала солдату. Пил жадно, большими глотками, слегка прикрыв глаза. Лицо его, худое и скуластое, заросшее рыжеватой щетиной, казалось припорошенным серым пеплом. Выгоревшая добела и просоленная потом гимнастёрка на спине приклеилась кровью к телу.
Пока солдат пил, девушка искоса осторожно разглядывала его неприветливым и отчуждённым взглядом.
Возвращая ковш, он испытующе посмотрел ей в глаза. Между ними как бы возник безмолвный разговор, и они по малейшему выражению глаз, лица, рук старались понять друг друга и ответить на важный каждому из них вопрос: «Кто ты? Свой, или?..»
Она первая прервала молчание.
— Вы ранены?
Он не ответил, а только кивнул головой.
— Больно?
Он хотел было промолчать, но, уловив в голосе её неподдельное участие, ответил:
— Тревожит.
— Вы присядьте. Я перевяжу вас сейчас.
Она заперла дверь, зашторила поплотней окна, взяла ухват, вынула из печки чугун с тёплой водой и, достав из комода чистую простынь, разрезала её ножницами на широкие ленты, скатала, как бинты. Он поставил карабин к окну, сел на лавку, попытался снять гимнастёрку, но застонал, бледный лоб покрылся испариной. Девушка окунула лоскут в чугун с водой, осторожно отмочила присохшую кровь на спине и плече. Легонько стянула с него гимнастёрку, нательную рубашку. Промыв рану, она старательно и туго перебинтовала ему грудь крест-накрест. Сделала это ловко, уверенно. Она почти закончила бинтовать, как вдруг солдат задышал прерывисто и шумно, с хрипом в груди. Лицо его побледнело, он качнулся и потерял сознание. Она успела подхватить его под мышки, с трудом уложила на широкую лавку. Схватив с койки одну из цветастых подушек, она подсунула ему под голову.
Не теряя времени, девушка отстирала его гимнастёрку и рубашку, повесила сушить к печке.
Вскоре боль, видимо, утихла, и он очнулся, непонимающими глазами окинул чужую избу, незнакомую девушку, склонившуюся над ним. Когда сознание вернулось к нему, он попытался приподняться с лавки и, увидев свою выстиранную гимнастёрку с рубашкой у печки, успокоился.
— Лежите, — сказала девушка, — отдохните чуток.
— Ты в доме одна живёшь?
— Нет, с мамой и сестрой.
— А где же они?
— Немцы на работы угнали. Придут утром.
— Не боишься?
— Чего?
— Что немцы тебя могут из-за меня…
Она не ответила и спросила:
— Вы есть хотите?
Он промолчал. Она поняла, что он голоден и подала ему несколько картофелин, огурец, ломоть хлеба и отошла к печке.
Ел он торопливо и жадно.
— А откуда вы узнали моё имя? — спросила она.
— Как? — он удивлённо взглянул на неё.
— Вы давеча Машей меня назвали. А ведь меня и вправду Машей зовут. Лузгина я, Мария.