Девушка из Пантикапея
Шрифт:
Это было уже в марте. Первые весенние оттепели чередовались с последними морозами. Снег то падал, то таял. Корнелия жадно смотрела на этот снег, ловила снежинки на варежку, на язык. Она знала уже, что этот снег — последний. Она всю зиму не переставала удивляться снегу и восхищаться им. Она каталась в парке на санках с таким же удовольствием, как пятилетняя девочка. Она научилась к середине зимы потихоньку ходить на лыжах и по воскресеньям не давала ни мне, ни Витьке с Верой покоя — требовала, чтобы мы шли с ней в лес. Одна она уходить в лес
Как-то в субботу, в сильный мартовский гололёд, мы спешили с Корнелией в магазин. Через полчаса мне предстояло читать лекцию на юридических курсах, а хозяйке, которая готовила нам обеды, вдруг понадобилось кое-что из продуктов, и она побоялась выйти на скользкую улицу сама. Решили, что Корнелия проводит меня в магазин, а потом отнесёт продукты домой. Ходить в магазины сама Корнелия ещё не решалась. Продавцы плохо понимали её, порой отпускали ей не то, что нужно, а она стеснялась поправить их.
В общем, в тот день мы шли в магазин. И спешили. Почти бежали. Потому что опаздывать на курсы я не мог.
Когда мы перебегали поперечную улицу, вдруг занесло юзом грузовую машину, которая сворачивала за угол впереди мае. Описывая широкий полукруг по обледеневшей мостовой, кузов машины двигался прямо на нас, а мы, разбежавшись, уже не могли ни остановиться, ни отбежать, ни отскочить в сторону.
Я бывал в подобных переплётах и знал, что какая-то жертва неизбежна. Лучше — меньшая. Поэтому я быстро выставил вперёд левую руку, зная, что машина может сломать её, но зато это спасёт нас обоих.
Толчок был сильным. Но я успел передать его Корнелии, которая была оправа. Она отлетела в сугроб возле тротуара. Я упал под машину, и её колёса пронесло в нескольких сантиметрах от моих ног.
В общем, ничего страшного не произошло. Я поднялся, поднял Корнелию, ощупал левую руку. Она сильно болела, но была цела. По крайней мере, все движения были свободны.
Мы с Корнелией отряхнули друг друга и побежали дальше. Нам было некогда. И потом, как мы и собирались, мы купили продуктов, и Корнелия понесла их домой.
В эти немногие минуты мы ничего не сказали друг другу.
Когда вечером я пришёл домой, я сразу заметил, что Корнелия какая-то необычная. Она была возбуждена, и это возбуждение чувствовалось в каждом её движении, в каждом жесте, в каждом слове. Она весь вечер не отходила от меня, заставила меня бросить все дела и слушать итальянские пластинки. Она старалась прикоснуться к моей руке своею и даже два раза как бы невзначай погладила мои волосы.
Такого с ней раньше не бывало. Но я ещё боялся верить этой перемене, боялся радоваться. Вдруг завтра утром всё это исчезнет так же неожиданно,
Но я боялся зря.
Ночью Корнелия сама пришла в мою комнату. И разбудила меня. И сказала, что она всё решила, что она остаётся, потому что не может без меня.
...Лишь потом, через много дней, когда мы стали потихоньку приходить в себя от первой, оглушающей волны счастья, Корнелия объяснила мне, что уличный эпизод ей на многое открыл глаза. Она поняла, что не может жить без меня и вообще без современных людей нашей земли, которые стали ей близки и понятны за эти месяцы.
Она сама вспомнила о том, что ей надо написать заявление. Она сама пошла потом за паспортом. Ей выдали обыкновенный советский паспорт. Там был указан вполне обычный год рождения — 1941-й.
Там была указана вполне современная национальность — итальянка. И там была написана совершенно русская фамилия Сергеева.
Это моя фамилия. Это я Сергеев. Мы решили, чтобы Корнелия сразу выписывала паспорт на эту фамилию. Всё равно из паспортного стола мы сразу пошли в загс. А зачем менять только что полученный паспорт?
В этот день Корнелия сказала мне:
— Я должна сообщить обо всём Гао. Он ждёт ответа.
— Нам можно будет услышать его? — спросил я. — Мне и Виктору. Витька ведь давно ждёт твоего разговора с Гао...
Корнелия задумалась. Потом тихо сказала:
— Хорошо. Вы увидите его. И вы и Вера. Она ведь тоже ждёт этого разговора... Только он не должен видеть вас. Мне кажется, ему это будет больно...
И вот мы с Витькой и Верой уже сидим в комнате Корнелии, и она вынимает из тумбочки блестящий ящичек и слегка поворачивает его ручку. Блестящая белая плёнка бесшумно сползает с ящичка.
Под плёнкой он такой же белый и блестящий. Только теперь ясно видна полоска, разделяющая его на две половины.
Корнелия легко снимает одну половину и ставит её на тумбочку блестящей поверхностью к себе. Тонкий, едва заметный провод тянется от этой половины к другой половине ящичка. Эту другую половину Корнелия ставит на стул и сама садится на другой стул, рядом, так что блестящий экран на тумбочке находится прямо против неё.
Я не инженер, но даже я хорошо понимаю, что на тумбочке стоит экран.
Корнелия усаживает меня, Витьку и Веру на тахту.
— Сидите сбоку, — говорит она. — И молчите. Иначе Гао заметит вас.
— Может, ты всё-таки позовёшь его на Землю? — снова предлагаю я. — Наш народ встретил бы его, как героя.
— Я попытаюсь, — отвечает она. — Но я знаю, что это бесполезно. Гао не нужны почести. Он не ценит их. Если он прилетит — он прилетит сам. Уговорить его невозможно. Но я скажу ему, что попала в гостеприимную и справедливую страну.
Корнелия вынимает из ящичка четыре плоских белых уголка, чем-то похожих на игрушечные детские пистолеты, и откладывает их в сторону.
— Что это? — спрашивает Вера и показывает глазами на уголки.