Девушка конец света
Шрифт:
Первого мая я встретила Кей-Кея. Только мы встретились, он стал рассказывать о мексиканской девушке, которую увидел, выходя из магазина на перекрестке Семнадцатой и Вестерн-авеню. Она стояла на углу под палисандровым деревом и обращалась ко всем проходившим мимо людям.
— Я не понял, что она говорила, поскольку не знаю испанского. В любом случае я решил, что, конечно же, она просит денег. Никогда не подавал уличным попрошайкам. Но, как ни странно, мне захотелось помочь ей. То ли из-за выражения ее лица, то ли из-за голоса, то ли из-за странной ситуации вокруг: борьба огня и тьмы. Хотя я бы сказал, что они не борются, но сосуществуют, и от этого становится не по себе… В общем, я отдал ей мелочь, которая была у меня в кармане. Тогда она сказала мне: «Уверуйте в Спасителя вашего Христа». — Кей-Кей ненадолго прервался, потом добавил: — Это же хорошо, что она так сказала.
Конечно хорошо, Кей-Кей. Потому что ты сделал хорошее дело.
Той ночью мы
На улице было не жарко, но я никак не могла остыть после близости с Кей-Кеем, и сон не шел. За окном слышались выстрелы, которые я хотела бы забыть. Наконец я задремала, а когда снова открыла глаза, оказалось, что я накрыла голову подушкой. Не поворачиваясь, я протянула руку, чтобы дотронуться до Кей-Кея, но его не было. Я вдруг поняла, что не сказал ему самого главного, того, что обязательно нужно было сказать. Я осторожно позвала его. Я боялась: вдруг он уже исчез? Но он стоял, голый, в темноте и смотрел в окно. Юг города пылал: горели, ярко освещая ночное небо, то ли машины, то ли дома. Я попросила Кей-Кея вернуться ко мне. Он ответил, что город в огне, — это такое жуткое зрелище, что становится страшно. И добавил, что все равно еще немного посмотрит, а потом вернется ко мне. Почему он не захотел вернуться сразу, если, по его словам, вид горящего города пугал его.
Я снова уткнулась в подушку и пробормотала то, что хотела сказать Кей-Кею. Шептала, чтобы он никогда не покидал меня. Не знаю, зачем были все эти слова.
Я так испугалась, проснувшись в тот раз, что до утра уже больше не смогла заснуть.
Утром, уезжая от Кей-Кея, я ехала по Семнадцатой авеню и вспомнила о палисандровом дереве, про которое он рассказывал. Но, повернув голову в сторону магазина, я заметила только людей, лежавших в ряд на парковке со связанными за спиной руками. Это были иммигранты, выходцы из Латинской Америки, которые, воспользовавшись беспорядками, начали грабить магазины и лавки. Несколько человек с самого края извивались, пытаясь подняться на ноги. Это напоминало мучения перевернувшегося жука-скарабея. Мне было так неприятно вспоминать об этом позже, что еще года два я ни разу не подходила к тому магазину на углу. Вернулась я туда лишь однажды, когда Кей-Кей уже лежал в больнице. Конечно, я не думала, что мексиканская девушка все еще стоит под деревом, и, как и следовало ожидать, сама я эту девушку так никогда и не увидела. Хорошо хоть, что само палисандровое дерево по-прежнему стояло на своем месте. Я посмотрела вверх на его цветы. Но я не помню точно, были ли они фиолетовыми или голубыми в тот день. Помню только, что я молилась, стоя под тем деревом. Кей-Кей ведь сделал доброе дело: впервые в жизни подал деньги нищенке на улице. Если, Господь, Ты и правда Спаситель… Я никогда раньше не молилась и не обращалась к Господу, поэтому не знаю, правильную ли молитву я творила. Под порывом ветра с дерева опало несколько цветов. Я простояла там около получаса. Наверное, этого оказалось слишком мало. Через несколько дней Кей-Кей умер.
Конечно, я знаю, как он умер. Ведь именно я до самого последнего дня ухаживала за Кей-Кеем и следила за повязками на его голове. Если вы когда-нибудь смотрели сериал про больницу и врачей, то вы непременно видели всех этих плачущих родственников, вбегающих в реанимацию и сразу бросающихся обнимать своего близкого, находящегося в коме. Когда же я в первый раз увидела огромную, как тыква, голову Кей-Кея, я застыла и даже перестала дышать. Я боялась. Я боялась, что ему может навредить малейшее мое движение. Жаль, я не знала, как все закончится, иначе я ни на минуту не выпускала бы его из своих объятий. Словно сосед, который потихоньку перевозит куда-то по одной-две вещи, а потом внезапно вдруг исчезает насовсем, Кей-Кей умирал медленно, но момент, когда дыхание его остановилось, был все же неожиданным. До самой смерти он не осознавал, что все это время я была рядом с ним. Желая только того, чтобы он очнулся, я без конца звала его, прижавшись губами к самому его уху. И только когда он умер, я узнала, что его настоящее имя было Кхичжун Кхим. Но это имя так и осталось для меня чужим. Кхичжун. Теперь, когда я произношу это имя, звуки его летят в пустоту. Некому
Но я так и не поняла, почему Кей-Кей умер. Я знала только, как он умер. Зачем вообще он умер? В конце концов я стала считать, что на него так повлиял огонь. Огонь, на который он смотрел, стоя у окна, за два года до смерти. Огонь, на который он смотрел один, голый, у окна. Огонь, от которого он не мог отвести взгляд, несмотря на то что сам признался, что боится его. Даже если кто-то скажет, что я выжившая из ума старуха, верящая в нелепые домыслы, — мне все равно. Потому что мне нужна хоть какая-то причина его смерти, иначе я даже спать не могу.
Между заводами был маленький парк. Посреди небольших холмиков, засаженных цветами, стояла деревянная скамейка, густо покрытая краской кирпичного цвета. С одной стороны от нее виднелись подпорки для дикого винограда, похожего на глицинию. Я сидела в неудобной позе, смотрела на пышный куст алых королевских азалий и слушала рассказ Хэпи. Она говорила безликим голосом, словно человек, который по просьбе друга передает сообщение, что тот разрывает отношения со своей половинкой. Она говорила о том, как ее трехгодовалый ребенок, который кричал и стонал каждое утро, стал ощущаться как что-то лишнее в жизни. О том, как бежала в больницу, неся за спиной своего позднего сына, и успокаивала себя тем, что в мире очень много людей болеют и в этом нет ничего страшного. О том, как она втайне яростно проклинала медсестру, которая никак не могла попасть в вену и исколола ее сыну все руки и ноги, и так же проклинала врача, которого наконец вызвала сестра и который воткнул-таки иглу в вену на шее ребенка. О физиологическом растворе, тридцать две капли которого каждую минуту попадали ребенку в кровь, и о таблице, в которой было двадцать четыре графы. Рассказывала про интернов и ординаторов, которые, пользуясь случаем что-то спросить, уводили лечащего врача в коридор. А потом она сидела на стуле рядом с сыном и клялась себе, что выйдет из больницы только с малышом. Все эти больничные дела.
Когда у ребенка начинались боли, он кричал, но Хэпи ничего не могла сделать. Этот крик заполнял собой всю больничную палату. «Что? Что такое? Что? Что случилось? Где болит?» — спрашивала, пытаясь хоть что-то понять, Хэпи у сына, который даже не знал других слов, кроме «мама» и «папа». «Где болит? Скажи маме. Пожалуйста, скажи маме». Но от этого ребенок только громче начинал кричать. А-а-а-а-о-о-о-о-у-у-у-у-ы-ы-ы-ы. «Ну пожалуйста, скажи маме, что случилось».
На этом месте Хэпи замолчала. А я растерялась и не знала, как реагировать. Теперь ребенок все рассказывает. Теперь он все рассказывает маме. Но в тот момент Хэпи хотела умереть. Хэпи торопливо повторяла звуки, которые произносил малыш: «Ы-а-а-а-ы-ы-о». Она, стоя у кроватки сына, повторяла его крик, чтобы понять смысл. Но напрасно. Все было бесполезно. Время необратимо текло, ночь она провела, повторяя за сыном «А-ы-ы-о» и пытаясь разобраться, что бы это могло значить. Когда остановилось одно маленькое сердце, слабое с самого рождения, для Хэпи опустел весь мир. А потом однажды она вдруг поняла. Ы-а-а-а-ы-ы-о. Ребенок плакал каждое утро оттого, что стал обузой, а не радостью для своей матери.
После этого Хэпи ни с кем не разговаривает. Ни с мужем, ни с родителями, ни с братьями, ни с сестрами. Если звонит телефон, она долго-долго не подходит, а потом просто снимает трубку и молчит. Все теряются и начинают кричать: «Алло! Алло? Ты меня слышишь? Что-то с телефоном. Алло! Хеми?» — а потом вешают трубку. Она вспоминает, как бегала, обливаясь потом, то в одну, то в другую больницу, неся сына за спиной, и теперь ей кажется, она стала такой легкой, что улетит в небо. Конечно, такого никогда не случится. Но никто не решается разуверять ее. Поэтому она ест — ест рис, ест мясо, пьет литрами молоко, варит себе рамён[1]. Муж складывает всю еду из холодильника в огромный полиэтиленовый пакет, завязывает его и выносит на улицу, но не успевает он вернуться домой, как Хэпи уже грызет сырой рис, растворимый кофе и лепестки орхидеи, растущей в горшке на подоконнике.
В конце концов муж начал бояться Хэпи. Его пугают веснушки, появившиеся на ее лице, ее непрестанно увеличивающийся вес. Они провели несколько месяцев, заточённые каждый в собственное одиночество, не в состоянии понять друг друга, пока оба не пришли к осознанию, что все это болезненное проявление страхов Хэпи. Человек инстинктивно избегает страданий. Поэтому иногда, чтобы не мучиться, люди даже идут на самоубийство. Для Хэпи самым большим страданием было продолжать жить без ребенка. И то, что она продолжала свое существование, было связано не с тем, что она обрела надежду, но, наоборот, с тем, что она ее утратила. Но этой правдой она не могла поделиться даже с мужем. И только спустя еще четыре месяца она обрела пусть не надежду, но хотя бы минимальную опору, от которой смогла оттолкнуться, чтобы вернуться к жизни.