Девушка, которой нет
Шрифт:
– Назло кому? – Фея теребила смешарика, которого оставила ей Капа.
– Себе, кому же еще? За неумение воспитывать собственные чувства.
– Ты тоже меня не любишь? – без интереса спросила Фея.
– Не знаю. Но, как и раньше, очень хочу спасти себя.
– От кого? Так и будем равнодушно спасать друг друга и еще пару миллиардов непрощенных и нелюбимых?
– Я нашел нам новую скворечню. – Саня надеялся: новый дом – новая точка отсчета.
– Придумал?
– Нет. Купил. На Остоженке.
Саня отвернулся. Не хотел читать по лицу Феи,
– Я согласна. – Она первая двинулась к красному «Hummer’у» Кораблева. – Попробуем. По врачам походим. «Титаник» каждый вечер смотреть будем…
Остановилась, бросила через плечо:
– Никогда не говорила? – мой первый опыт любви случился уже в загробной жизни. После взрыва на Каширке. Тебя не пугает, что я начинала интимную жизнь среди иллюзий?
Саня пожал плечами.
Djordje Balasevic: «Mrtvi»
Его вопиющая искренность утомляла. Витек выворачивал себя наружу. Больше вроде нельзя, неприлично – вот-вот утробно заалеют мясные внутренности. Но мальчик рассказывал о себе своим новым друзьям из «НН».
О том, как любит старые фильмы, как достойна давно не популярная книга или песня, о сериалах. О том, как и когда ему стало важно говорить правду обо всем, что чувствует. О том, что в мире всего десять процентов довольных жизнью и десять процентов больных, спившихся, отупевших, обезволенных. Остальные восемьдесят процентов неудовлетворенных вращают эту Землю, каждый день надеясь измениться, вырваться из круга, который судьба частенько и суетливо замыкает вокруг них.
Никому не было интересно – разговоры возвращались к концу света.
«Неужели никто не понимает, что спастись можно, только не думая об этом?»
Он шел в «Федерацию» по вечерней Москве, уже не такой праздничной и иллюминированной.
«Если исключить дирижабли над головой, никаких признаков распада».
Витек, как и всякий подросток, прочел-пересмотрел множество историй об апокалипсисе. Возможно, из-за неестественной наглядности в них всегда улавливались детали, от которых можно было оттолкнуться в будущее и начать жизнь заново – лазейки, осколки разнесенного в хламину мира.
Сегодня под луной тоже множились сюжеты человеческих судеб с впечатляющей кривизной и хитросплетениями. Но все они не прорастали в необходимое для судьбы «дальше», поэтому становились неважны и невесомы, как высыхающая утренняя роса. И говорить о них нечего. Все, что оставалось значимым, – это дирижабли в небе над Москвой и Слова, которые людям предстояло сказать друг другу до того, как наступит конец и над привычным земным пейзажем умолкнет гул человеческих голосов.
Витек поднялся на последний этаж «Федерации» уже за полночь. «Наше Небо» бурлило – горящие глаза, мечущиеся тела сотрудников, трели звонков. Он постучал в кабинет Кораблева. Там тоже суетились все главные наши.
Витек прошел на середину, торжественно подождал, когда все успокоятся и обратят на него внимание. Тогда
– Это не Спасение. Не спасение, – повторил он. – Это – Предательство. «Наше Небо» ворует простые, но неповторимые человеческие судьбы. Вы даете шанс, которого люди не заслуживают. Вы купируете язву и отсрочиваете момент расплаты.
Присутствующие согласно, но рассеянно кивнули и вновь кинулись работать.
Ludovico Einaudi: «Primavera»
В рукомойнике гремела вода, словно падая откуда-то с ниагарских высот.
«Наверное, железные раковины в поликлиниках сейчас такая же редкость, как биде в школах», – подумала Фея и вновь не пожалела, что выбрала для посещения простую районную поликлинику.
Тишина обшарпанных коридоров, хмурая девица за мутным стеклом регистратуры, легкий холодок в груди перед посещением специфического специалиста. Именно в такой устойчивости пейзажа и чувств нуждалась свежеиспеченная героиня многих светских хроник.
Приемы в посольствах, фотосессии в модных журналах, банкеты, интервью, автографы – все это казалось намного более призрачным, чем даже прежнее прозябание в скворечне с огромными ленивыми тараканами.
– Раздевайтесь. – Удивительно знакомый голос из-за ширмы; переливы водопада зазвучали иначе – «удивительно знакомый голос» сунул в него руки.
Как и большинство женщин, Фея недолюбливала эту конструкцию, но она никогда не имела того демонического значения, которое привыкли приписывать ей мужчины. Саня, предательски отказавшись идти с ней к врачу, не упустил возможности беспечно поразмышлять о гинекологическом кресле:
– Хочешь, оно будет инкрустировано золотом и бриллиантами с маленькой кнопкой на подлокотнике? Нажмешь на нее – и отправишь в преисподнюю любого эскулапа, который неаккуратно к тебе притронется. Я Шамана попрошу, он все организует – и кресло, и очередь из самых нежных врачей.
Фея промолчала.
«Не хватало в этой ситуации Шамана… Я лучше проглочу язык, чем еще раз попрошу Кораблева помочь мне».
«Какие признаки жизни я могу предъявить своему расстроенному, невлюбленному рассудку? Мыслю, следовательно, существую? Сокращение сердечной мысли? Месячные?»
Она вспомнила бабочку Чжуан-цзы и Ленина, предлагающего бить дубиной махаянистов (санскр. «великая колесница») – позднейшая форма развития буддизма, сейчас распространённая в основном в Китае, Японии, Непале, Индии, Корее, Вьетнаме и Тибете.
Гинеколог для Феи всегда был чем-то вроде неожиданного удара по голове. Она пренебрегала регулярными осмотрами. Иногда даже бравировала перед Ленкой тем, что Фея имеет в виду притчу «Чжуан-цзы и бабочка»: «Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, что достигла исполнения желаний и которая не знает, что она Чжуан-цзы. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан-цзы. И неизвестно, Чжуан-цзы ли снилось, что он бабочка, или же бабочке снится, что она Чжуан-цзы…»