Девушка с кружкой
Шрифт:
«Адвокат. Наверное… Привык картинничать», — по выражению Шуры, решила Маня, смущенно присаживаясь к столу.
— А на диване разве хуже? — засмеялся гость, и сразу усталое барское лицо, с глазами вырожденца и плотоядной челюстью, стало милым. — Да, pardon, я едва не забыл самого существенного. Небрежным жестом опустил руку в жилетный карман и, вынув скомканную сторублевку, передал девушке.
— Благодарю за доверие… Разрешите?
Сперва разговор не клеился. Рассматривали меню… Совещались о блюдах. Со свойственной всем порядочным женщинам корректной скромностью
Вадим Львович тонко улыбался, следя исподтишка за девушкой. Чувственные губы плотоядно вздрагивали. Он знал женщин как свои пять пальцев: и развратных, и скромных, и острых, и безличных, и искусно играющих, выделывающих из себя что-то, и простеньких, непосредственных, наивных.
Но такой, как Маня он еще не встречал. С первого взгляда она поразила его своей нетронутостью, острой чистотой и правдивостью лица и взгляда. А тонкое, почти детское нежное, с голубыми жилками на висках и щеках, личико, осененное глазами Мадонны, положительно нравилось ему, будя его притупленность, ударяя по нервам, заставляя загораться вновь давно уснувшую страстность.
Он смотрел с явным восхищением в хорошенькое невинное личико, пока Маня с удовольствием ела свои любимые пожарские котлеты, отпивая из высокой стопки добытого им Бог весть какими путями татарином шампанское.
И уже в мыслях пресыщенного человека намечалась программа дальнейших действий. Они поужинают, она охмелеет от вина, и он увезет ее отсюда, туда, к себе, в его комфортабельную холостую квартиру. Сегодня свободный вечер. Нетти, эта его случайно затянувшаяся чересчур долго привязанность, не заглянет нынче к нему. Она занята в кабаре. Значит… Сладкая, давно уже не испытанная дрожь, приятно пробегает по его телу… Загораются щеки от близости милого юного существа. Горячей, прерывистей становится дыхание… Маленькая беленькая ручка с тонкими пальчиками при нечаянных встречах с его пальцами обжигает как укус пчелы…
Неопределимо тянет схватить на руки девушку, всю такую нежную, хрупкую, такую чистую и зацеловать до полусмерти опытными, знающими поцелуями. О, милая, она еще прелестнее в своем неведении, не понимая, не угадывая, волнующих его мыслей…
После третьего бокала Маня захмелела. Порозовели нежные щеки… И глаза Мадонны заискрились сильнее шампанского.
А свирельный голосок стал все чаще и чаще прерываться взрывами беспричинного, глупенького смеха.
— Ха, ха, ха!.. Вы адвокат? Ну да, конечно, так и знала.
— Почему же именно адвокат? — снисходительно улыбнулся натянутой улыбкой Вадим Львович, в то время как мысли его выводили совсем иные речи, полные утонченной чувственности.
Ну да, адвокат? Ей-Богу… В вас есть что-то такое… специфическое. Так и кажется сейчас: поднимитесь с места, обведете как с трибуны величественным взглядом аудиторию и начнете… — Господа судьи и присяжные заседатели… Ха, ха, ха… Но я кажется немного опьянела, вот скандал-то…
— Нисколько, нисколько, продолжайте, деточка.
— Ах, Боже мой, какие дивные груши… Я ужасно их люблю… — подхватила радостно Маня, закусывая предупредительно очищенный для неё её собеседником дюшес.
— А кого вы еще любите кроме груш?.. Того высокого студента-путейца в шинели или маленького универсанта в пальто?
И
— Ха, ха, ха… Ни того, ни другого… Я никого не люблю… Одну мою грезу люблю. Милую далекую грезу… Знаете, как у Ростана? Читали?
Нет, он не читал Ростана, конечно. В нем нет разумеется ни капли перца, в Ростане. А то бы он знал его, разумеется. Он любит фривольное, легкое чтение… Вагонную мелочь… Немножко беллетристики, чуть-чуть порнографии. Но эта девочка так мила. Конечно, он не испугает ее своим невежеством, он скажет ей, что читал Ростана. Но она и не спрашивает даже. По-видимому, совсем захмелела, бедняжка.
Так мило запрокидывает головку и смеется. Белая нежная шейка дразнит воображение. Глаза Мадонны делаются совсем детскими, невинными и пустыми.
Вот он — момент начала…
В следующий же миг он рядом с ней на диване…
— Деточка, милая деточка, кого же вы любите еще?
И не дожидаясь ответа, с перерванным дыханием, прежде нежели она успевает крикнуть, сжимает ее в объятиях…
— Милая, милая деточка… Милая, милая крошка! Нежный цветок… Майская бабочка…
Какие настойчивые и ласковые руки! И эти глаза, казавшиеся еще недавно такими жуткими и тяжелыми, теперь они прекрасны в минуту страсти.
Маня чувствует себя былинкой под натиском бури в этих нежных властных руках. Это первые мужские ласки. Первые объятия в её жизни. Этот незнакомый человек баюкает ее как маленькую девочку. Неприятно только, что у него дрожат руки, и губы трясутся, и глаза смотрят так жадно, точно хотят ее съесть.
Из этих глаз словно сыплются искры и опаляют ее, Маню… и вздрагивает в её теле ответная страсть.
— Люблю мою грезу, всегда люблю… а вас сегодня, а вас сейчас, — лепечет она чуть слышно, сделав усилие над собой.
Потом начинает говорить более сознательно, толково и связно. Говорить о себе.
Приехала учиться нынче осенью из провинции на курсы, драматические курсы, да война совсем вышибла из колеи. Занимается, помогает Кире Павловне Нельской в лазарете её барона. Хотела учиться, сдать экзамен на «сестру», да отца жалеет, один старик остался… Брат на войне… На передовых позициях… Любимый… С самого начала… И дядя полком командует… Потом еще два кузена… Братишку жалко страшно. Совсем еще ребенок. Добровольцем пошел. Был ранен, но остался в строю. Подумайте, по девять дней из окопов не выходил. Пишет, что так с солдатами сжился, душа в душу. А потом двоюродная сестра у меня там была «сестрицей»… Ту убило наповал осколком снаряда… Счастливица, воплотила свою грезу, умерла как героиня на своем посту.
— Не надо о смерти, детка, не надо. Вы — сама жизнь, сама юность!
— Ах, нет. Разве можно о чем-нибудь другом теперь… постороннем. Война — это все. Жду, не дождусь пристроить как-нибудь у родных папочку… Сама на думские курсы сестер… А потом, даст Бог, и на передовые позиции.
— А если… Что-нибудь дурное случится?..
— Пускай… Ольга же умерла, убита. А я чем лучше?.. И Володя каждый миг собой жертвует… А я…
Володя!
Вадим Львович вздрагивает внезапно. Володей зовут и его любимца, сына той, первой, с которой он прожил необычайно красивую и тонкую эпоху своей жизни, и ребенка которой вправе считать своим.